— Я вас заметила, но не могла вспомнить, где раньше видела, — усмехнулась Алёна. — Потом, когда пришла в редакцию и узнала, что вы исчезли, вспомнила, что вы садились в серый «Ниссан». Но погодите, девушки. Рассказывайте по порядку. Где вас держали? Как вам удалось сбежать? И что от вас вообще хотели?
— Да черт их знает, чего они от нас хотели! — пожала плечами Катя. — Они только все время талдычили, чтобы я не лезла куда не следует. «Хочешь жить — сиди и не суйся не в свое дело» — таков был общий смысл всей чепухи, которую они несли. Я пыталась спросить, в чем проблема-то, чего от нас хотят, куда именно я не должна соваться, кто они такие и когда нас отпустят, но ни одного толкового ответа не получила. Опять услышала только: «Обещай, что никуда не будешь соваться!» Но когда я снова и снова спрашивала, куда именно, они не отвечали. Вообще получалось, что Таньку со мной за компанию прихватили, а все дело в том, что я куда-то «совалась». Глупости какие-то! Не похищение, а фарс! — сказала Катя с некоторым как бы даже разочарованием. — Нас не мучили, не били…
Алёна хотела невинным тоном спросить, не огорчает ли ее последнее, но потом решила придержать язык, потому что понимала: чувство юмора — это одно, а ехидство — совершенно другое.
— И мы не сбежали. Сбежать было просто невозможно, потому что те два мужика сидели, как привязанные, около двери. Не с нашей стороны, снаружи, но дверь все время была открыта, то есть наше каждое движение стерегли. И у них был пистолет.
— Настоящий? — уточнила Алёна.
— В каком смысле? — растерялась Катя.
— Ну, может, газовый или пневматический.
— Да фиг его знает. Большой черный пистолет, все как положено. Очень похожий на настоящий. Уточнять нам, если честно, не очень хотелось.
— Да уж наверное! — с ужасом передернула плечами Марина. — Но ты рассказывай, Катюша, рассказывай!
— Окна были закрыты ставнями или щитами какими-то, там было темно и сыро, из рощи — дом стоял на окраине Сормова — несло каким-то противным ветром. Дом старый, рассохшийся весь, в каждую щель дуло. Он был явно заброшенный, там рядом ни одной живой души, я думаю, они потому и выбрали такое место, что никто ничего не увидел бы — просто видеть было некому, никаких соседей, дорога очень далеко. Ну так вот — они сидели там, за дверью, разговоров с нами не начинали, только, если мы с Танькой начинали возмущаться и требовали нас отпустить или хотя бы объяснить, почему нас сюда привезли, заводили свою мутоту — мол, мне нельзя куда-то там соваться. Иногда они звонили куда-то по мобильному, иногда им кто-то звонил, но разговоров мы не слышали. И вот буквально час назад кто-то снова позвонил и что-то такое сказал, от чего они жутко, просто жутко перепугались. То есть сначала они мирно спросили, кто такой Муравьев…
* * *
Фрау Эмма уехала. Вернер скрылся. Лиза осталась одна. Никто не предложил отвезти ее домой. А собственно, разве они были должны? С одной стороны, хорошо, что оба этих странных человека хоть на время оставили ее в покое, с другой — Лиза вдруг почувствовала себя одинокой и растерянной. Что делать? Куда идти? Вернуться в тот флигель? Или все-таки пойти к реке? Она сейчас свободна, присмотра за ней никакого. Петрусь не поплелся следом, хотя этого следовало ожидать. Она вполне может попытаться…
Чтобы уйти из Мезенска, нужно перейти мост. Там неподалеку линия фронта. Если умудриться ее пересечь, можно вернуться домой.
Пересечь линию фронта? Шутка сказать!
Не шутка. Поэтому нужно все делать по очереди. Сначала перебраться через мост.
А как же взрыв в ресторане? А как же замысел подпольщиков, который невозможно осуществить без ее помощи?
«Да что вы ко мне привязались? — мысленно продолжала Лиза разговор с отцом Игнатием и Петрусем. — Разве на мне свет клином сошелся? А если бы меня не оказалось на берегу в ту минуту, когда погибла Лизочка? Или если бы я не потащилась относить в ломбард квитанцию и не попалась вам на глаза, то как бы вы обходились? Наверное, что-нибудь придумали бы, верно? Вот и теперь придумаете!»
Она не очень хорошо представляла себе дорогу к реке, но улица шла вниз, а река непременно должна бежать в низине. Значит, ей туда.
Лиза быстро шла по неширокой, неожиданно многолюдной улице. Ощущение невероятности происходящего, которое уже вроде оставило ее, накатило вновь при виде множества бледных, исхудалых, замученных и очень плохо одетых людей. Почти у всех в руках были сетки-авоськи с какими-то свертками, кто-то нес узел, кто-то — заплечный мешок. Многие везли свои узлы на топорно сработанных двуколках или в детских колясочках. Наверное, тащили вещи или продукты на обмен на одну из многочисленных толкучек, которые стихийно возникали чуть не на каждой площади. (Зато какое безлюдье царило ночью! С наступлением сумерек город замер. Изредка слышались только шаги немецких патрулей, обутых в сапоги с железными подковками, да по центральной улице иногда проносились военные машины, и шум их моторов отдавался в соседних кварталах, нарушая и без того неглубокий нервный сон Лизы.)
Спуск становился все круче и круче, и вот впереди, в просвете между домами, мелькнула сизая полоска. Река!
Лиза ускорила шаги и скоро оказалась на невысоком берегу, а там остановилась, чтобы оглядеться. Через реку, к довольно большому селению, раскинувшемуся на противоположном берегу, перекинут мост — громоздкое, неуклюжее сооружение. Через него мчатся машины, едут телеги, идут люди. На обоих сторонах моста охрана. Людей пропускают почти беспрепятственно, документы проверяют выборочно, телеги досматривают все. Машины тормозят только те, у которых за ветровым стеклом нет зеленой таблички. Что на ней написано — неведомо, наверное, это какой-то особый пропуск.
Ну что, рискнуть? А если остановят? Сказать, что пропуск будет готов только завтра? Но тогда наверняка спросят, за каким чертом она без пропуска потащилась в соседнее село. Вранье насчет того, что хотела вещи на продукты сменять, не пройдет: у нее же нет с собой ничего для обмена.
Лиза с тоской смотрела на реку.
«Я хочу домой! Я хочу туда, где нет войны! Ну есть же такое место на свете хоть где-нибудь! — думала она, чувствуя, как слезы текут по щекам, и не удерживая их. — Я не могу здесь! Я не героиня! Я не хочу участвовать ни в какой борьбе!»
— Слезы утри да не стой тут, а то привяжется, сволочь поганая, — проговорил кто-то рядом торопливо, неразборчиво, словно сквозь зубы, и Лиза всполошенно оглянулась.
Около нее стояла немолодая женщина в поношенном платье, с узлом в руках. Платок был низко надвинут, скрывая лицо. Она говорила с Лизой, но смотрела куда-то в сторону, и Лиза вдруг заметила, что туда же оглядываются все идущие мимо. Посмотрела и она — да так и обмерла.
Высоченный молодой немец, опираясь на железный плуг, вспахивал газон между домом и деревянным тротуаром. В плуг были впряжены четверо мужчин: исхудалых — кожа да кости! — в изорванной грязной военной одежде. Лица их были туго обтянуты спаленной солнцем кожей, глаза ввалились. Они были босы.
«Пленные! — вдруг поняла Лиза. — Такие же пленные, каких сегодня приведет пан Анатоль, чтобы вырвать бурьян на развалинах. Но здесь-то зачем пахать? И как вообще можно было додуматься до этого ?!»
Немец пахал деловито, старательно. Фуражка его была сдвинута на затылок, китель висел на изгороди, на белой нижней рубахе проступил пот. Подтяжки, которые придерживали брюки, натянулись на его напряженной спине, и было что-то невыносимо бюргерское в этих подтяжках. Он старался. Пахал несчастный газон так деловито, будто совершал некое чрезвычайно важное деяние. Невозможно было понять, поверить, что издевательство над людьми может доставлять удовольствие другому человеку, но это было именно так. Румяное лицо с тяжелым подбородком выражало торжество — наверное, оттого, что никто, кроме этого немца, еще не додумался пахать никчемушный газон на людях. Вот он вытащил из-за пояса кнут, со всего размаха стеганул по спинам пленных. Те дернулись, напрягли последние силы, и лемех, запущенный глубоко в землю, тронулся с места.
Лиза рванулась вперед, но кто-то с силой вцепился в ее руку. Та женщина в платке…
— Нельзя, молчи, убьют, — прошипела она. — Или в гестапо отволокут. Терпи! Отольются им наши слезы… Пошли отсюда, а то вон патруль притащился, еще прицепится.
Лиза оглянулась. Прохожие спешили пройти мимо. На всех лицах было написано страдание, которое люди тщетно старались скрыть. Веселились только патрульные: два солдата и унтер-офицер. Они молча остановились, сначала таращились с туповатым изумлением, а потом дружно расхохотались.
Лиза резко отвернулась и пошла прочь от берега. Ни одной мысли не было у нее в голове. Она не размышляла о гитлеровской идеологии, изуродовавшей людей и опустившей их до скотского состояния. Она не думала о том, что земля должна гореть под ногами оккупантов. Она шла и тихо, истово молилась Богу о том, чтобы «пахарь» в подтяжках оказался в «Rosige rose» в тот вечер, когда там рванут кислотные мины, которые пронесет туда она, Лиза.
