Василий Казаринов - Тень жары

Кто-то прицельно метал камни – в людей и машины. Я подняла глаза и встретилась взглядом со снайпером. Он сидел на крыше четырехэтажного дома, уютно оседлав крохотную избушку чердачного выхода; у него было характерное заскорузлое лицо человека "без определенного места жительства". Да и одежда – засаленная солдатская шинель – выдавала в нем городского странника. Впрочем, от братьев по крови и образу жизни он разительно отличался – ясным, осмысленным, прохладным – с примесью надменности – взглядом. Прищурившись, он смотрел на меня; рука его опускалась в серый холщовый мешок, висевший на лямке через плечо.

Какой-то древний, первобытный дремучий инстинкт скомандовал мне:

–  В пещеру! В ущелья гор!

Я кинулась в подъезд; в тот момент, когда дверь с грохотом встала на место (у нас в парадном очень тугая и звонкая пружина) мое пристанище сотряс жуткий удар.

Боевые действия на улице, похоже, разворачивались; слышался грохот обвалившегося стекла, чьи-то истошные вопли, визги тормозов, завывание сирен: то ли милицейских, то ли пожарных... Когда уличная какофония пошла на убыль, я рискнула приоткрыть дверь. Карета "скорой помощи"; милицейские машины – две легковые и "воронок", куда уже заталкивали камнеметателя. Собралась приличная толпа.

–  Псих!  – уверенно прокомментировал кто-то за моей спиной.

Голос принадлежал полнолицей женщине, явно относящейся к торговому сословию.

–  Сомневаюсь!  – возразила я,  – во-первых, человек бродит по Агапову тупику и собирает в холщовую сумку камни, причем не все подряд, а только те, которые увесисты и хорошо ложатся в руку, во-вторых, он находит способ пробраться на чердак, выбирает оптимальную боевую позицию; в-третьих, я прекрасно помню его глаза. Сомневаюсь.

У нее были чудовищно вульгарные руки, украшенные двумя невероятных размеров кольцами, на изготовление которых ушло не меньше трети национальных запасов серебра Огненной Земли; серебро оплетало грязно-палевые, в мелкой коричневой искре, камни; наверное, она кормит с руки перепелок, и те вьют у нее на пальцах гнезда – именно два "перепелиных яичка" лежали на ладони в серебряном густом мху; я слишком была шокирована, чтобы сопротивляться очередному рвотному позыву:

...работница прилавка медленно отступала, инстинктивно загораживая лицо руками, пятилась, а потом побежала.

Я подобрала камень, который предназначался мне:

Кирпич – это был в самом деле обломок кирпича – я завернула в носовой платок и положила в сумку.

Зина спокойно наблюдал за мной.

–  Это, милый мой, пуля,  – объяснила я.  – Моя. Кровная. Каждому из нас положена своя отдельная пуля. Это у русских людей на роду написано,  – я почувствовала, как он напрягся, тем не менее продолжала.  – Поскольку на каждого из нас положен свой отдельный рабочий. Знаешь, такой невысокий, старый, веки у него красноватые и взгляд покорный... Стоит перед горном раскаленным и пули льет... А куда мы направляемся?

Кажется, я застала его врасплох. Он притормозил у продовольственного магазина – извини, нужно сделать звонок! – прошел в будку; разговор длился не более минуты. Он почти ничего не произносил в трубку, а только кивал – утвердительно или отрицательно.

–  Ты любишь пиво?  – спросил он, трогая.

–  Это немилосердно!  – грустно ответила я.

Ничего... Я живо представила себе, как мы будем лежать в постели и в самый интересный момент извиняться: прости, но мне нужно выйти сделать пи-пи.

–  Очаровательно!  – крикнула я, когда мы припарковались у центрального входа ВДНХ.  – А в какой мы пойдем павильон? "Коневодство" или "Культура"?

Кстати, разница между ними у нас тут, на Огненной Земле, несущественна, и даже в "Коневодстве" человек чувствует себя комфортней: не так воняет, и никто не закатывает у тебя над ухом оглушительных истерик – кони существа смирные и душевные, в отличие от деятелей культуры.

Сто лет не была в этих помпезных интерьерах... Когда-то под нашим старым добрым небом дети частенько приезжали сюда: бродить по аллеям, каменеть перед торжественными зданиями, обмирать от восторга у фонтана; здесь можно было провести весь день и не заметить, как на купола здешних дворцов и храмов медленно опускается бордовый отблеск закатного солнца...

Сбоку от касс стоял нищий с безумным и дремучим лицом, плечо и рукав его пиджака были чем-то перепачканы; приглядевшись, я определила, что это сырое яйцо; наверное, какой-нибудь молодой веселый туземец подошел да и кинул яйцо в этот впалый, предсмертно потный висок старика – что ж, такие милые невинные забавы вполне в духе наших литературных текстов... Меня чуть не стошнило: аппетитное зрелище в качестве аперитива перед заходом в пивную.

–  Как это мило с твоей стороны,  – сказала я, когда мы остановились перед павильоном с вывеской "Бавария",  – пригласить меня на выставку достижений народного германского хозяйства!

Зина пожал плечами и смутился; в моменты смущения в лице его особенно отчетливо проступает детское начало, и он в самом деле походит на маленького Оливера Твиста из мюзикла; его хочется по-матерински прижать к груди, гладить по голове и целовать в макушку.

Мы оказались в чистеньком (немцы же!) просторном зальчике, уставленном деревянными столами. Народу хватало. Мы составили компанию угрюмому человеку с огромной головой и неземным лицом – возможно такие лица встречаются в иных цивилизациях, но у нас я такое вижу впервые. Оно было грубо – тяп-ляп ~ слеплено скверным ремесленником, наметившим, набросавшим все присущие человеческому лицу черты, однако совершенно не утрудившимся их обработать, сгладить линию и подточить углы. Кроме того, этот ремесленник имел весьма отдаленное представление о таком понятии, как масштаб. Все было огромно, все вне масштаба: выдающийся вперед гранитный уступ лба, марианские какие-то глазные впадины, нос, широко раскинувший крылья, квадратный подбородок, в котором костного и мышечного материала было столько, что классическими геройскими подбородками можно было оснастить, как минимум, трех голливудских актеров.

Он сосредоточенно жевал и обильно заливал пищу черным пивом.

Я осторожно, точно ребенок, собирающийся нашкодить, бросила взгляд на Зину; он был отвлечен наблюдением за кем-то, закусывающим в другом конце зала, – я уже привыкла, что в общественных местах он впадает в какую-то прострацию, природа которой мне совершенно неясна; возможно, на него плохо действует толпа; сейчас он опять забыл о моем существовании, и я решила рискнуть.

–  Послушайте,  – шепнула я, перегнувшись через стол.  – Вы давно не видели Виктора?

Сосед по столику сказал, что не видел Виктора – голос у него густой и гулкий; наверное, в грудной клетке этот человек носит, на всякий случай, китайский гонг,– какого Виктора?

–  Какого, какого... Гюго.

Зина сдавленно застонал, но было уже поздно.

–  Витек такой...  – продолжала я наступать-  – Он еще романы пишет; в одном романе у него есть парень – просто ужасно на вас похожий, я подумала, это вы автору позировали.

Сосед поднял глаза в потолок, сортируя свою умственную картотеку и, наверное, перебирая в памяти всех, кто в разное время лежал с ним на нарах, и, наконец, отрицательно покачал головой: нет, с таким Витьком он на карах не лежал.

Я осмотрелась. Чисто, опрятно, какая-то пивная геральдика на стенах.

Я не очень люблю пивные заведения, хотя с одним из них у меня связаны приятные воспоминания. Было это давно; кажется, я училась тогда на первом курсе, Панин, как старший товарищ и наставник (он учился на четвертом), потащил меня как-то в "Яму" – была такая пивнуха в подвале на Пушкинской. По дороге мы зашли в магазин "Дружба"; мне нужно было для домашнего чтения найти какой-то роман Карпентьера – однако кубинский отдел разнообразием не отличался. Панина я обнаружила в монгольском отделе: он уже пробивал в кассе три рубля.

–  Дайте нам, пожалуйста, товарища Софокла в количестве десяти штук!  – попросил Панин.

Девочка-продавщица – в ее лице чувствовалось что-то буратинное, жесткое, из дерева выструганное – перегнулась через прилавок и, приставив полукруг ладошки ко рту и почему-то при этом воровато озираясь по сторонам, трагически зашептала:

–  Но ведь он на монгольском языке!

–  Я знаю!  – гордо ответил Панин и обнял меня.  – Мы с девушкой коренные монголы, разве не видно?

Мы взяли десять экземпляров книги, на обложке которой стояло: "ЭДИП – ХААН", и отправились в "Яму".

Выпив пару кружек пива, Панин протянул мне книгу и сказал, что сейчас мы будем представлять "Царя Эдипа" по ролям; это нетрудно – монголы же пользуются кириллицей, правда, не вполне чистой, а с какой-то своей бусурманской примесью, но это не беда: прочесть можно; мы стали разыгрывать по ролям настолько успешно, что постепенно к нашему столу собралась вся пивная.