Заведение Вадима располагалось на территории заложенной, если не ошибаюсь, еще в середине прошлого века больницы, и оттого так покойно и уютно было в тенистом ее дворе, больше напоминавшем старый приусадебный московский парк с круглой чашей давно потухшего фонтана по центру, вокруг которого разбредались лавочки, намертво вросшие в почву своим тяжелым чугунным основанием и уютно вписанные под сень онемевшей от долгого зноя сирени, — новые корпуса отпрянули куда-то на зады больничной территории, а здесь, под охраной замерших в четком каре трехэтажных строений, высокими арками сраставшихся с основным парадным корпусом, римский портик которого опирался на белые колонны, все оставалось по-прежнему: ровное московское тепло, настоянное на запахе пыли, тополя и живой, не закатанной в чехол асфальта земли, медленно растекалось по дворику, и казалось, что тени прошлых постояльцев неслышно бродят под старыми вязами, с надеждой поглядывая на черный ажур высокой кованой ограды, за которой течет неспешная московская жизнь.
Я устроился на одной из лавок, в теня сирени, закурил — времени у меня было достаточно, потому что последние прощавшиеся, как видно из числа самых близких родственников, только начали прибывать: их машины с почтительной медлительностью вкатывались во двор, паркуясь на некотором расстоянии от моего «кадиллака», а впрочем, один из автомобилей, серебристая «мицубиси» с плавными обводами и несколько хищным передком, презрев негласные правила траурного церемониала, на приличной скорости, посвистывая покрышками на вираже, пронеслась мимо ворот, описала по дворику быстрый, круг и, подняв столб пыли, резко затормозила у одной из арок. Открылась передняя левая дверка, из машины вышла красивая женщина в просторном темном платье, в наброшенной на плечи черной воздушной пелерине, потопталась на месте, вертя головой, словно выискивая кого-то, а потом с трогательной беспомощностью втянула голову в поникшие плечи и оттого, съежившаяся, вдруг напомнила мне ту больную голубку, которую я снял когда-то с жестяного карниза под окном нашего офиса.
С минуту я наблюдал за ней. Осмотревшись, она неуверенно двинулась к входу в траурный зал морга.
Я вставил в рот сомкнутые колечком пальцы и переливчато свистнул — в ответ на призыв она, замерев на мгновение в летящем полушаге, как-то обреченно всплеснула руками, отчего просторный муар пелерины порхнул вверх, напомнив взмах птичьих крыльев, и так, удерживая черные крылья в широком распахе, она, словно сомнамбула, медленно потянулась в мою сторону, и, по мере того как подлетала все ближе, сумрак на ее красивом лице прояснялся, и он схлынул из ее темных глаз окончательно, когда между нами оставалось всего каких-то два метра.
Я тихо рассмеялся, расстегивая пуговки своего черного, как и положено Харону, пиджака, распахнул его полы.
Расстояние в пару-тройку шагов она преодолела в каком-то импульсивном, но плавно уверенном порыве, напоминавшем взлет голубки с парапета смотровой площадки на Воробьевых горах, и наконец мягко ткнулась мне лицом в грудь.
Я обнял ее.
Она ласково потерлась щекой о мою грудь, прижалась плотнее, уютно устроившись у меня за пазухой, а я, поглаживая ее по плечу, вдохнул полной грудью — вольно и уверенно, как это бывает с долго хворавшим человеком, очнувшимся вдруг от вязких пут нездоровья и понявшим, что он окончательно выздоровел.
— Пашенька… — проворковала она с таким выражением, будто мы расстались только вчера.
— А что ты тут? — спросил я, бережно усаживая ее на лавку.
— Да знаешь, у меня горе… Собственно, с этим человеком мы расстались год назад, но все-таки… — Она потрогала уголок глаза, в котором вспухла слезинка. — Он застрелился. Мне сказали, он где-то здесь лежит, в морге.
— Да-да, я слышал… В газете писали.
— Ай! — досадливо махнула она крылом. — Теперь о нем много чего пишут, гадости, гадости, гадости всякие! Грязью поливают, выдумывают глупости, на гробах пляшут! — Она вздохнула, улыбнулась беспомощно. — Но я все равно его люблю, хотя мы уже не вместе. И тебя люблю. И вообще всех.
Господи, подумал я, она так и осталась немыслимой женщиной и любит всех, кто когда-то держал ее за пазухой.
— Да, — тихо улыбнулась она, чертя пальцем мягкую линию по моей скуле, и словно в этом слабом касании угадала мои мысли. — Люблю. Странно, да?
— Вовсе нет. Просто такова твоя природа.
— Ну, обними меня.
Я опустил руку на ее плечо, притянул к себе. Она опять потерлась щекой о мою грудь.
— Я не виновата, — прошептала она. — Ты ведь сам выпустил меня из-под руки, уехал куда-то… А этот человек… Он просто протянул руку, когда мне было плохо. Ты же знаешь, я не могу одна. Мне нужно, чтобы кто-то был рядом. Кто-то держал меня за пазухой. Это, наверное, какая-то болезнь.
— Да, болезнь, — кивнул я. — У меня тоже. Знаешь, что-то вроде тропической лихорадки. Да, вот именно. Такая особая хворь — лихорадка плоти, она куда как хуже тропической, в ней я чуть было не сгорел дотла. Может, и хорошо, что ты упорхнула так быстро, всего полгода прожив в моем гнезде.
— Да? — произнесла она с полувопросительной интонацией.
— Да. Если б ты жила у меня под боком дольше, это, наверное, закончилось бы совсем скверно. Ты ведь все равно, рано или поздно, упорхнула бы. Лучше рано, чем поздно.
— А куда ты пропал?
— Никуда. Был в армии.
— Ах ты, бедняжка… — Она вздохнула и погладила меня по колену. — Наверное, тяжко тебе пришлось там. Ты же был такой домашний мальчишечка.
— Ну, не без того, — сказал я. — Поначалу в самом деле тяжко. Но потом привыкаешь. Знаешь, у нас там был один сержант со звериной фамилией Медведь. Он начал наше воспитание с того, что построил всех в туалете и начал бить — по очереди. Кулак у него был, надо сказать, как дубина.
— Господи! — Она отпрянула и придавила ладошкой тяжкий вздох. — Какой зверь… Что же это у нас, Паша, за жизнь такая, кругом одни звери.
— Так ведь лес… Мы ж лесная страна, деревянная. А где тайга, там зверье. Что касается сержанта, то он в самом деле был дикий, дремучий, огромный такой Малый, вылитый медведь. Когда я через полгода на прыжках сломал лодыжку, ой пятнадцать километров тащил меня на себе… Я видел его недавно. В нем килограммов сто двадцать живого веса, он лохмат, бородат и теперь уж совершенно похож на медведя. Он ездит на мотоцикле, пьет пиво и имеет все, что шевелится. Сказать по правде, я ему немного завидую.
— Ну, мне, наверное, пора. Надо идти в этот кошмарный морг. Договариваться о похоронах и вообще… У него… — Ее взгляд на мгновение затуманился. — У него, в сущности, никого не осталось из близких. Первая его жена живет где-то в Испании и снова замужем. А сын в Австрии, но он болеет. Выходит, одна я у него и осталась.
Она поднялась с лавки, окинула больничный двор медленным взглядом, уронила плечи и качнулась в направлении траурного зала.
— Постой, — поймал я ее за руку. — Ни к чему тебе все это. Морг, мертвое тело на столе. — Я достал из кармана пиджака визитку нашей похоронной конторы, протянул ей. — Позвони. В этом заведении тебя избавят от всех хлопот. Его фирма оплатит расходы, а ты просто в нужный день заедешь на кладбище. Простишься и обо всем забудешь.
— Правда? — мгновенно ожила она и, порывисто порхнув ко мне, поцеловала в щеку. — Спасибо, милый. А я и не знала, что теперь так можно.
— Можно, — кивнул я, — Ну, лети, тебя, кажется, ждут.
Возле серебристой машины нервно прохаживался симпатичный малый лет тридцати пяти в светлом полотняном костюме, то и дело бросая косые взгляды в нашу сторону. Она потопталась на одном месте и виновато глянула на меня.
— Мне нужны чьи-то руки.
— Я знаю.
— Он хороший, — пробормотала она и застыла в нерешительности.
— Хочешь спросить, завидую ли я ему? — улыбнулся я. — Нет. Единственное, что я знаю наверняка, так это то, что ему будет хорошо с голубкой за пазухой. И в то же время плохо. Он будет опасаться выпустить ее на волю. Но в конце концов все-таки не сможет удержать ее в руках.
Она задумчиво сузила глаза и тяжело вздохнула.
— Лети. Удачи тебе, — сказал я.
Она приподнялась на цыпочки и снова меня поцеловала.
— Ты хороший. Я тебя люблю, — она встрепенулась, словно стряхивая с себя путы мучительного сновидения, развернулась спиной ко мне, вскинула свои муаровые крылья, готовясь вспорхнуть в небо, и так, с распахнутыми руками, понеслась к серебристому автомобилю, а я помахал рукой Люке, стоявшей возле «кадиллака» со скрещенными на груди руками, а потом она медленно кивнула — она все понимала, — и я отметил про себя поразительно покойный смысл вдруг наплывшей на ее лицо улыбки, красноречивость которой была подчеркнута приглушенным, почти телесного оттенка, тоном ее губной помады.
