Мадемуазель свободно владеет всеми европейскими языками. У нее универсальный латинский шрифт. На ней я печатаю по-французски статьи, репортажи, гороскопы и юморески для последних страниц дамских журналов, прочую ерунду, которая приносит мне неплохой доход.
По-русски я пишу то, что никакого дохода не приносит и никому, кроме меня, не нужно. По-русски я пишу от руки, вечным пером, в толстых тетрадях. Мадемуазель Ундервуд в этом не участвует, отдыхает на полу, возле книжного шкафа, в элегантном дерматиновом футляре.
Свой странный монолог я произносил вслух. По выражению лица бобренка было видно, что он внимательно меня слушает. Чтобы не замерзнуть, мне надо было как-то двигаться, шевелиться, но шевелить я мог только языком, а потому болтал без умолку.
Я так увлекся, что не сразу услышал шаги. Некто приближался к моему убежищу, и вряд ли этот некто был бобром. Я замолчал и уставился на бобренка. Но он вдруг потерял ко мне всякий интерес, резво завертелся, шлепнул меня хвостом по носу и покинул хатку.
Шаги затихли. Мгновение тишины показалось мне вечностью. Наконец женский голос отчетливо произнес:
– Привет, малыш. Извини, я взяла для тебя яблоко, но нечаянно съела его по дороге. Если хочешь, могу дать немного орешков. Ну, что ты так смотришь? Я знаю, что ты не белка. Попробуй, это вкусно.
Я решил, что сошел с ума. Здесь никто не мог говорить по-русски. Население острова пользуется только английским. Среди имхотепов в ходу латынь. Прочие языки здесь попросту запрещены. Тем не менее я слышал чистейшую русскую речь, без всякого акцента. И голос показался мне смутно знакомым.
«Стой! Это ловушка! – сказал я себе. – Ты ждал, что тебя будут искать свирепые солдаты охраны, с автоматами, дубинками и кинжалами. Ты недооцениваешь имхотепов. Разве не знаешь, что главное их оружие – обман, подмена, глумление над живыми чувствами, которые им самим недоступны?»
Я попытался приподняться, хотя бы краем глаза сквозь просветы между ветками взглянуть на существо женского пола, которое говорило по-русски. Мне удалось увидеть пару ног, обутых в высокие кожаные ботинки, ноги были маленькие, ботинки явно промокли. Больше я не разглядел ничего. Я настолько ослаб, что не сумел удержаться в приподнятом состоянии и свалился, задев несколько веток и больно подвернув руку, на которую опирался.
Треск и собственный сдавленный стон показались мне оглушительными.
– Там кто-то есть? – тревожно спросил женский голос.
Я не ответил, я стиснул зубы и старался не дышать. Но это не помогло. Крыша бобровой хатки громко зашуршала, я увидел руку, которая отодвигала ветки. Я зажмурился и стал про себя молиться.
– Эй, как вы сюда попали? Что с вами случилось? Вы живы?
Вопросы были заданы по-английски. Я открыл глаза, но ничего не мог разглядеть из-за слез. Я поверил, что никакая это не ловушка. Имхотепка непременно продолжила бы игру, обратилась ко мне по-русски. Им известно, что русский для меня родной, и я могу пойти на его звук бездумно, как крыса на мелодию флейты крысолова.
Теплая ладонь дотронулась до моей щеки.
– Это вас ищут? Тут такой переполох.
Я смутно разглядел милое женское лицо. Большие голубые глаза смотрели на меня из-под низко надвинутой черной шляпы. Они показались мне еще более знакомыми, чем голос. Но это, конечно, была иллюзия, галлюцинация. Мне часто снятся люди, которых очень хотелось бы увидеть. В нынешнем моем состоянии кто-то из них мог померещиться мне наяву.
– Если найдут, я погиб, – прошептал я.
– О, Боже, вы говорите по-русски! Кто вы? Впрочем, это потом. Послушайте, сейчас вам вылезать не стоит. Надо дождаться темноты. Но вы промокли вдрызг, что же мне с вами делать? Погодите, одну минуту.
Ее не было довольно долго, я слышал рядом треск и шорох. У меня появилась слабая надежда когда-нибудь вернуться в Латинский квартал, в мою мансарду, принять горячую ванну, вскипятить молоко на плитке.
– Повернитесь. Осторожно, тут ужасно неудобно. Я подстелю вам сухих веток и накрою вас своим плащом, так будет хоть немного теплей. Все, лежите тихо. Они почти уверены, что вы утонули в озере, и скоро искать перестанут.
Она исчезла так же внезапно, как появилась. Я опять услышал шорох над головой. Она поправляла крышу бобровой хатки. На сухом ельнике, под ее плащом, я быстро согрелся и стал засыпать. Вернулся бобренок, обнюхал плащ, бесцеремонно полез носом в карман. Там остались еще орешки. Он съел их, повозился и улегся ко мне под мышку.
Я бы заснул так же спокойно и крепко, как сплю только у себя в мансарде на диване. Я уже стал видеть какой-то интересный сон, но тут издали донеслись голоса.
– Добрый день, мисс Денни, как поживаете?
– А, офицер Освальд. Хорошо, что я вас встретила. Идемте, кое-что покажу.
«Вот и все», – подумал я со странным спокойствием.
Кровь заледенела в моих жилах. Ничего я больше не чувствовал. Если бы меня схватили, сковали руки, бросили в темницу, били, мучили голодом и бессонницей, я бы держался до последнего вздоха и не считал себя побежденным. Даже фокусы с гипнозом были мне нипочем. Но когда я услышал русскую речь, когда меня укрыли плащом и дали надежду, я сломался. Я им поверил, стало быть, проиграл, и нет мне спасения».
Соня решительно захлопнула тетрадь и спрятала под подушку. Она приучила себя останавливаться на самом интересном месте. Рукопись незаконченного романа спасала ее от одиночества и стала чем-то вроде последнего запаса чистой воды в пустыне. Она экономила, пила маленькими глотками. Ей хотелось как можно дальше оттянуть момент, когда перевернется последняя исписанная страница.
Каюту больше не запирали. Соне разрешено было гулять по яхте сколько душе угодно. Правда, гулять оказалось негде. Коридор, палуба, капитанский мостик, крошечная библиотека, вот и все. Она могла также заходить в кают-компанию, на кухню, которую называли камбуз, и в лазарет, то есть в кабинет доктора Макса. Но там делать было совершенно нечего.
Почти целый день Соня провела в библиотеке, с любопытством пролистывала толстые немецкие и английские издания. Их было немного, в основном современные, дешевые. Труды по семиотике, по истории алхимии и тайных обществ. Сборники трактатов Фомы Аквинского и Парацельса в современной обработке. Маленькие изящные томики Платона и Сенеки. Полные собрания сочинений Сен-Симона, Вольтера, Дидро. Отдельную полку занимали тома Маркса, Ленина, Муссолини. Там же стояло шикарное, в черной с золотом обложке, издание «Майн кампф» Гитлера. Имелись «Книги мертвых», древнеегипетская и тибетская, с комментариями Юнга. «Святейшая тринософия» Сен-Жермена, «Теософия» Елены Блавацкой, «Антропософия» Рудольфа Штейнера. Именно в этом ряду Соня обнаружила произведение, автором которого значился сам Эммануил Хот, на внутренней стороне обложки красовалась его фотография, довольно сильно отретушированная.
Книга называлась «Звезда и свастика». Издана была в Берлине пятнадцать лет назад. Пролистав ее, Соня поняла, что это довольно нудное наукообразное исследование о влиянии древних символов на психологию современного человека.
Именно в тот момент, когда, стоя возле полок, она разглядывала цветные иллюстрации, раздался голос Хота:
– Не самый лучший мой труд. На яхте я не держу по-настоящему ценных книг.
Он подошел, как всегда, бесшумно и встал у нее за спиной.
– Почему же? Очень любопытно, – ответила Соня с вежливой улыбкой.
– Идею этой работы подсказал мне ваш дед, вернее, несколько его статей. Жаль, здесь нет трудов Михаила Данилова. Он написал мало, однако каждая его статья и книга – событие. Есть великолепный учебник истории военной авиации, трехтомник по истории русской эмиграции и Белого движения. Самый знаменитый его труд посвящен разведкам сталинской России и Третьего рейха. Называется он, если мне память не изменяет, «Магия шпионажа».
– Скажите, а зачем вам тут Маркс и Ленин? – спросила Соня, чтобы сменить тему.
Ей неприятно было говорить с Хотом о дедушке.
– Как зачем? Иногда я читаю их. Это весьма полезно и поучительно. Мне интересны люди, которые влияли на ход истории. Кстати, Михаил Данилов давно замыслил книгу о Ленине. Историко-психологическое исследование. Не знаю, удастся ли ему осуществить свой замысел. Будет обидно, если он не успеет. Впрочем, все зависит от вас, Софи.
Он уставился на нее своими тусклыми гляделками. Он ждал от нее вопросов или хотя бы эмоций. Она молча, сосредоточенно разглядывала книжные корешки.
– Ну, не стану вам мешать, – сказал он, ничего не дождавшись. – Ужин через полтора часа.
