фигуру и прижала бедную изможденную голову к груди.
– Наконец-то я пришла, мама, чтобы ухаживать за тобой, – сказала она, и сердце ее разрывалось от этих простых слов, а глаза переполнились слезами, так что она не смогла сказать больше ни слова.
– Не плачь, – произнесла Сара тихим голосом. – Я не имею права быть причиной твоих слез. Не надо, не плачь!
– Я никогда не перестану плакать, если ты будешь говорить такие слова! Давай забудем, что мы когда-либо расставались! Называй меня по имени, говори со мной так, как я буду говорить со своим ребенком, если Бог даст мне возможность увидеть, как он вырастет. Называй меня «Розамонда», и – я молю, молю тебя – скажи, что я могу сделать для тебя! – Она сняла шляпку и бросила ее на стул. – Вот твой стакан лимонада на столе. Скажи: «Розамонда, подай мне лимонад». Скажи это, словно говорила много раз, мама! Скажи так, будто знаешь, что я обязана тебя слушаться!
Больная повторила слова дочери с печальной улыбкой, понижая голос на имени дочери, как бы не смея произнести его.
– Вчера ты так обрадовала меня своим сообщением и поцелуем, который послала мне от ребенка, – сказала Сара, когда дочь принесла ей лимонад и села у кровати. – Это был такой замечательный способ сказать, что ты не злишься! Это придало мне мужества, чтобы говорить с тобой так, как говорю сейчас. Возможно, моя болезнь изменила меня, но рядом с тобой мне не страшно, и я не чувствую себя чужой. Хотя я думала, что в первую встречу после того, как ты узнала тайну, все будет именно так. Думаю, скоро я поправлюсь настолько, что смогу навестить внука. Интересно, он похож на тебя в его возрасте? Если да, то он должен быть очень, очень… – Она остановилась. – Ох, лучше мне не говорить об этом, – добавила она после паузы, – иначе я тоже буду плакать, а я хочу, чтобы не было больше печали.
Она смотрела на дочь с задумчивым нетерпением, а слабые руки ее по привычке наводили порядок: Розамонда бросила на кровать перчатки, а ее мать взяла их, тщательно разгладила и аккуратно сложила вместе. Розамонда медленно забрала из ее рук перчатки и поблагодарила поцелуем за то, что она их сложила.
– Назови меня снова мамой, – попросила Сара. – Я с самого твоего рождения не слышала, чтобы ты называла меня мамой!
Розамонда сдержала слезы, которые снова поднялись в ее глазах, и повторила это слово.
– Не надо мне большего счастья. Я хочу только лежать здесь, смотреть на тебя и слышать, как ты называешь меня мамой! Есть ли на свете другая женщина, любовь моя, с таким красивым и добрым лицом, как у тебя? – Она слабо улыбнулась.
Розамонда придвинулась ближе к матери и взяла ее за руку.
– Если бы ты только рассказала обо всем при первой встрече, когда ты пришла ухаживать за мной! Как печально мне об этом думать! О, мама, я сильно огорчила тебя своим неведением? Ты плакала, когда думала обо мне после этого?
– Все мои беды, Розамонда, были по моей вине, а не по твоей. Моя добрая, заботливая девочка! Ты сказала: «Не будь к ней строг» – помнишь? Когда меня прогоняли, заслуженно прогоняли, дорогая, за то, что я напугала тебя. Ты сказала своему мужу: «Не будь к ней строг». Всего пять слов, но каким утешением для меня было потом вспоминать их! Мне так хотелось поцеловать тебя, Розамонда, когда я расчесывала твои волосы. Я с таким трудом удержалась, чтобы не разрыдаться, когда услышала, как ты желаешь своему маленькому ребенку спокойной ночи. Потом, когда я вернулась к хозяйке, я защищала тебя – я не хотела, чтобы она сказала о тебе хоть одно грубое слово. Будь там хоть сто хозяек, я была готова поспорить с каждой. О, нет, нет, нет! Ты никогда не огорчала меня. Сильнее всего я расстроилась за много лет до того, как приехала ухаживать за тобой в Вест-Винстоне. Это было, когда я покинула Портдженнскую Башню, когда в тот утро я прокралась в твою детскую и увидела, как твои маленькие ручки обнимают капитана. Я слышал слова, которые он говорил тебе – слова, которые ты, конечно, не помнишь, ведь ты была совсем малышкой: «Тише, милая Рози, тише, любимая! Перестань плакать по бедной маме. Подумай о бедном папе, постарайся утешить его!» Вот, любовь моя, вот тогда меня постигло самое сильное горькое горе и самое тяжелое испытание! Я, твоя родная мать, стояла, как шпионка, и не смела сказать ни слова! «Подумай о бедном папе!» Розамонда! Теперь ты знаешь, о каком отце я думала, когда он произносил эти слова! Как я могла открыть ему тайну? Как я могла отдать ему письмо, когда его жена умерла в то утро, и некому, кроме тебя, было утешить его. А ужасная правда обрушилась на мое сердце, как когда-то обрушивалась скала на твоего отца, которого ты никогда не видела!
– Не будем говорить теперь об этом, – попросила Розамонда. – Оставим прошлое. Все, что мне нужно было знать, я знаю. Будем лучше говорить о будущем, мама, о будущих счастливых временах. Я тебе расскажу о моем муже. Позвольте мне рассказать, что он сказал и что сделал, когда я прочитала ему письмо, которое нашла в Миртовой комнате.
Помня наставления доктора, чувствуя под рукой неравномерные удары сердца матери и видя, как быстро меняется цвет ее лица от белого к красному и от красного к белому, Розамонда решила, что не произнесет больше ни слова, которое напоминало бы о горестях и страданиях прошедших лет. И описав беседу с мужем, закончившуюся раскрытием тайны, заставила мать говорить о будущем, о времени, когда она снова сможет путешествовать, о счастье совместного возвращения в Корнуолл, о маленьком празднике, который они могут устроить по прибытии в дом дяди Джозефа в Труро, и как потом она уедут в Портдженну, или, возможно, в какое-нибудь другое место, где смогут забыть обо всех печалях.
Розамонда продолжала говорить, а мать слушала ее с растущим интересом, когда вернулся дядя Джозеф. Он принес с собой корзину цветов и корзину фруктов, которые с триумфом поставил в изножье кровати племянницы.
– Я гулял, дитя мое, под прекрасным ярким солнцем, – сказал он, – и ждал, чтобы твое лицо стало счастливым, каким я хочу его видеть до конца моих дней. Похоже, Сара, я привел правильного доктора! Рядом с ней тебе уже лучше. Подожди еще немного, и она поднимет тебя с постели, и твои щеки будут такими же румяными, сердце
