Та бросила взгляд на Юханну, и по выражению ее лица Бертиль понял, что она считает его диагноз несколько поспешным.
— Пройдите вот туда. — Медсестра показал на дверь в смотровую.
— Ну, я думаю, мне пора… — нервно сказал он, когда Юханне велели снять брюки.
Но та вцепилась в его руку как раз в тот момент, когда он приготовился сбежать, и, превозмогая боль, прошипела:
— Вы… никуда не уйдете… я не могу… одна…
— Но… — Мельберг хотел было запротестовать, однако в эту секунду ему и самому стало ясно, каким свинством было бы бросить Юханну в такую минуту.
Он со вздохом уселся на стул, стараясь смотреть в сторону.
— Открытие семь сантиметров, — сказала акушерка и посмотрела на Мельберга, как будто он только и ждал этой информации.
Он значительно кивнул и лихорадочно попытался сообразить: открытие чего? И хорошо это или плохо — семь сантиметров? Мельберг с ужасом понял, что ему предстоит выслушать еще немало сведений такого рода, прежде чем все закончится.
Он достал мобильник и набрал номер Паулы. Автоответчик. У Риты то же самое. Что за люди? Как они могут не брать трубку, когда знают, что Юханна вот-вот родит? Мельберг положил мобильник в карман и опять стал размышлять, не улизнуть ли ему в подходящий момент. Кто он ей, этой Юханне, в конце-то концов?
Но так и не улизнул. Три часа спустя Юханну на каталке увезли в родильный зал, и она ни на секунду не отпускала его руки. Ему было очень ее жалко. Ему наконец объяснили, что семь сантиметров — маловато, должно быть десять, но последние три сантиметра заставили себя ждать. На лице у Юханны была маска с закисью азота, и Мельбергу тоже очень хотелось попробовать подышать.
— Я больше не выдержу, — пролепетала Юханна.
Глаза у нее были мутные от наркоза. Мельберг взял полотенце и вытер ей потный лоб, к которому прилипла прядь волос.
— Спасибо вам. — Она посмотрела на него такими глазами, что он тут же отбросил все мысли о бегстве.
По правде говоря, его очень взволновала разыгрывающаяся перед ним драма. Конечно, он был наслышан, что рожать детей — довольно болезненное дело, но никогда не предполагал, каких героических усилий оно требует. В первый раз в жизни Бертиль почувствовал настоящее уважение к женщинам. Он бы такого не выдержал.
— Попробуй… позвонить еще раз, — неожиданно перейдя на «ты», прошептала Юханна.
Мельберг в сотый раз набрал оба номера — по-прежнему долгие гудки, потом включается автоответчик.
— Что за чертовщина… — сказала она и тут же застонала — началась очередная схватка.
— Ты уверена, — ему тоже стало не до «выканья», — ты уверена, что не хочешь, чтобы они поставили этот… как его… пекоральный катетер?
— Нет… уже скоро… боюсь, родовой процесс может ослабнуть… это называется не пекоральный, а эпидуральный катетер… это такое обезболивание, — заключила она, попыталась улыбнуться, но тут же застонала и выгнула спину, будто тело свела судорога.
— Полное открытие, — с довольным видом сказала акушерка, — слышишь меня, Юханна? Полное открытие, десять сантиметров. Скоро будем тужиться. Ты большой молодец. Еще немного — и поздравим тебя с прибытием.
Мельберг схватил руку Юханны и крепко сжал. Он испытывал малообъяснимое чувство гордости. Похвалили, конечно, Юханну, но ведь они старались оба! И благодаря их стараниям, его и Юханны, вот-вот у них с Паулой родится младенец. Надо же!
— А это долго — тужиться? — спросил он акушерку.
— По-разному, — доброжелательно ответила та. — Но в вашем случае, думаю, не больше получаса.
Никто даже не спрашивал, кем он приходится Юханне — очевидно, считали само собой разумеющимся, что он и есть отец ребенка — немного староват, ну что ж, бывает. Пусть так и думают.
Юханна отдыхала после очередной схватки, но через несколько секунд лицо ее опять сморщилось от боли.
— Теперь болит по-другому, — простонала она сквозь сжатые зубы.
— Это значит, пошел. Теперь подожди, пока станет невтерпеж, а когда я дам команду — подбородок на грудь, колени подтянула — и тужься что есть силы.
Юханна устало кивнула и снова стиснула руку Мельберга. Он ответил на пожатие, и они дружно уставились на акушерку, ожидая очередного приказа. Через несколько секунд Юханна задышала очень часто, не сводя умоляющего взгляда с акушерки.
— Подожди, подожди… потерпи… А теперь ДАВАЙ!
Юханна натужилась так, что лицо ее сделалось багровым.
— Отлично! Лихо работаешь! Теперь дождемся следующей схватки… и увидишь, что будет.
Акушерка оказалась права. После двух схваток она подхватила ребенка и тут же положила Юханне на живот. Мельберг задыхался от восторга. Конечно, теоретически он знал, как это происходит, но увидеть все своими глазами!
— Дай ему грудь, — сказала акушерка, улыбаясь, — дай нашему мальчику грудь, ты же видишь, он уже есть захотел.
И действительно, малыш прильнул к груди матери и тут же начал сосать.
— Позвольте вас поздравить, — обращаясь к ним обоим, сказала акушерка, и Мельберг почувствовал, что лицо его расплылось в улыбке.
Никогда ничего подобного… черт подери, никогда ничего подобного он не испытывал.
Ребенок, очевидно, завершил первую в своей жизни трапезу. Его аккуратно помыли и завернули в одеяльце. Юханна с трудом приподнялась и села, с обожанием глядя на новорожденного. Мельберг положил ей под спину подушку, она перевела глаза на Бертиля и сказала:
— Спасибо тебе. Я ни за что бы не справилась одна.
Мельберг кивнул. К горлу подкатил ком, который мешал ему говорить, и он пытался его проглотить.
— Хочешь его подержать?
Он опять кивнул и подставил руки. Юханна передала ему малыша, показав, как поддерживать головку. Это было странное чувство — держать в руках это крошечное, новенькое тельце. Он смотрел на красное личико, а комок в горле все рос и рос… Мельберг взглянул в глаза мальчику, и его словно ударила молния — он понял, что безнадежно, отчаянно влюблен.
Фьельбака, 1945 год
Ханс улыбнулся сам себе. Улыбаться было вроде и нечему, но он все равно улыбнулся. Конечно, поначалу будет трудно. Многие будут ругаться, излагать свою точку зрения, говорить о грехе и всем таком прочем. Но когда все уляжется, они могут начать строить жизнь, все вместе — Эльси, он и ребенок. И как ему было не улыбаться?
Но улыбка истаяла сама собой, когда он начинал думать, что ему предстоит. Это будет не так легко. В глубине души он ничего так не желал, как забыть все прежнее, остаться здесь и притвориться, что никакой другой жизни и не было. Он ничего так не желал, как начать новую жизнь, с чистого листа. Эта новая жизнь началась с того момента, когда он тайно прокрался на баржу отца Эльси.
Но теперь война кончилась, и это все меняло. Он не мог сделать шаг вперед, не сделав сначала шаг назад. Прежде всего, из-за матери. Он должен был убедиться, что с ней все в порядке, рассказать ей, что он жив и нашел себе новый дом.
Он пододвинул к себе сумку и начал укладывать вещи. Вещей было совсем мало — он рассчитывал вернуться самое большее через два-три дня. Ну, через неделю. О большем сроке он даже и думать не хотел — как он мог оставить Эльси надолго? Она стала частью его жизни, он не допускал даже мысли о долгой разлуке. Только эта поездка — и все. На всю жизнь вместе. Каждую ночь они будут вместе засыпать и просыпаться в объятиях друг друга, ни от кого не скрываясь. Он ей сказал, что будет просить специальное разрешение на брак — так он и сделает. Если они получат такое разрешение, можно будет пожениться еще до родов.
Интересно, кто у них будет? Девочка с мягкой улыбкой Эльси? Или мальчик с такими же, как у него, светлыми волнистыми волосами?
Ханс вытащил из комода свитер и вздрогнул — на пол с глухим стуком упал небольшой сверток. Он быстро нагнулся, поднял его, развернул льняную тряпку и положил орден на ладонь. Железный крест — награда, полученная отцом еще в первые годы войны. Ханс просто-напросто украл его. Это был символ и напоминание о том, от чего он бежал. К тому же орден мог пригодиться, если бы немцы его схватили еще до того, как он попал в Швецию. Конечно, надо было его выкинуть — если кто-то вздумает рыться в Хансовых вещах, тайна будет раскрыта.
Но он не мог избавиться от Железного креста. От памяти избавиться невозможно.
Ханс нисколько не грустил об отце. Наоборот, ему больше всего хотелось никогда не встречаться с этим человеком. Отец олицетворял все, что он ненавидел… А сам Ханс! Как он мог быть таким слабым, безвольным, как он мог так покорно склониться перед чужой волей, совершать поступки, которые и сейчас еще снились ему по ночам… Но он сумел. Он сумел порвать эти узы.
Ханс сел на постель и сжал орден так, что он врезался в ладонь. Нет, он не хотел бы увидеться с отцом. Скорее всего, судьба покарала его. Заслуженно покарала. Но мать… Мать он обязан найти. Она-то никак не заслужила той постоянной тревоги, на которую он ее обрек. Она даже не знает, жив ли сын. Он должен найти ее, поговорить с ней, рассказать про Эльси и про ребенка. Может быть, ему даже удастся уговорить ее приехать в Швецию и жить с ними, возиться с внуком или внучкой. Эльси наверняка не будет возражать. Он даже был уверен, что они с матерью подружатся.
