— История была для него не только профессией, работой, но и страстью, смыслом всей его жизни. А в последнее время он, насколько я знаю, занимался тем, что выяснял соотношение мифов, легенд и исторических событий. Писал какую-то монографию, что ли. Работал очень много. Бывало, когда ни зайдешь к нему, он сидит за машинкой, стучит, как дятел...
— Он печатал сам? — спросил Серебряков.
— Да, всегда сам. Он любил говорить, что давно бы разорился, если бы платил машинисткам, если бы в свое время не выучился печатать на машинке...
— И хорошо он печатал?
— Я же говорю: почти как профессиональная машинистка. Я всегда удивлялась. Вообще он был очень усидчивым, трудолюбивым человеком. Если бы не это его решение... Понимаете, он вбил себе в голову, что там, в Израиле, сможет заниматься своими исследованиями гораздо успешнее, чем здесь. Я ему говорила: «Горик, ну что ты там потерял? Здесь ты обеспечен, у тебя есть работа, квартира, здесь у тебя есть близкие люди, которые помогут, на кого можно опереться в трудную минуту... А там? Кому ты там нужен?» Но он не хотел меня слушать, он считал, что я не могу судить о его делах. Считал, что он умнее всех. Зато посмотрите, что он теперь оттуда пишет! Это же не письма, это же сплошной вопль души! Он понимает теперь, что совершил ошибку, самую трагическую ошибку в своей жизни. Я представляю, как ему там живется. Он всегда был непрактичным, не приспособленным к жизни человеком. Это здесь-то, а там! В каждом письме он умоляет, буквально умоляет меня помочь ему: «Иди, плачь, проси, стой на коленях, только добейся, чтобы мне разрешили вернуться». Это он так пишет. А что я могу? Что я могу? Мне говорят: он сам виноват, он сам сделал свой выбор. И тут нечего возразить.
Серебряков выслушал ее, не перебивая. Потом спросил:
— Вам что-нибудь говорит такая фамилия — Антоневич? Валерий Антоневич?
— Антоневич... Антоневич... Ну-как же! Одноклассник Игоря! Иногда я встречала его у брата, хотя, мне кажется, они не были особенно дружны. Как-то Антоневич брал у Игоря машинку...
— Машинку? А он не сказал, зачем она ему понадобилась?
— Не знаю. Может быть, и говорил, но я не помню. Вообще-то Игорь очень ревниво относился к своей машинке, никому не разрешал на ней печатать, а тут дал. У него, знаете, было какое-то идеализированное отношение к одноклассникам, к школьному товариществу. Потому, наверно, и не смог отказать тогда Антоневичу...
— Значит, вы говорите, ваш брат печатал не хуже профессиональной машинистки. Ну а сколько, по-вашему, он мог сделать опечаток, допустим, на одной странице? Пять? Шесть? Десять?
— Ну что вы! Он из-за одной-то опечатки всегда переживал, страдал в буквальном смысле слова. И подчищал, и перепечатывал заново. Да вы сами можете взглянуть — сохранились копии его статей, глав из монографии...
— Понятно, — сказал Серебряков. — Тогда разрешите, эти ваши показания мы занесем в протокол. И вы подпишете их — договорились?
— Ну разумеется! Отчего же нет?!
По вызову в качестве свидетеля в Управление Комитета государственной безопасности гражданин Костин Виктор Алексеевич, врач-терапевт районной поликлиники, не явился и на повестку, направленную ему, никак не откликнулся. Однако на следующий день утром Серебрякову позвонила женщина, назвавшаяся женой Костина, и голосом, прерывающимся от волнения, сообщила, что ее муж исчез, уже вторые сутки не появляется дома. Она звонила на работу, но и там его нет и, как ей сказали, не было.
— Так... так... — задумчиво повторял Серебряков, уже прикидывая в уме, что бы могло значить это внезапное исчезновение Костина. — А прежде с ним случалось что-нибудь подобное?
— Нет, нет. Хотя, знаете, бывало... На охоту он уезжал или на рыбалку с приятелями, задерживался дольше, чем предполагал. Но чтобы вот так исчезнуть... Не сказав ни слова, не предупредив... Я просто ума не приложу, что могло случиться. Я уже и милицию, и скорую помощь обзвонила, и морги...
— Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, — сказал Серебряков. — Вот увидите, муж ваш отыщется, объявится живым и здоровым. Я уверен, с ним не произошло ничего страшного.
— Правда? Вы так думаете? — откликнулась она с надеждой.
Серебряков действительно верил в то, что говорил сейчас жене Костина. И все-таки... Все-таки было над чем задуматься. Если Костин и правда решил скрыться, что могло побудить его принять такое решение? Арест Антоневича? Полученная позавчера повестка? Страх? Значит, были у него основания бояться встречи со следователем? Или за эти два дня он надеялся замести какие-то следы, ликвидировать прямые доказательства своей связи с Антоневичем? И тогда естественно было бы предположить, что его, Костина, роль в этом деле была более значительной, чем это казалось Серебрякову до сих пор. Однако, если Костин сейчас действительно пытался уничтожить улики или, допустим, согласовать свои дальнейшие действия, свои показания с кем-то, кто был пока неизвестен Серебрякову, вряд ли в его планы входило привлекать к себе внимание. И конечно же он не мог не понимать, что, исчезнув внезапно из дома, не выйдя на работу, он подобным своим поведением достигнет совершенно обратного результата. Так что... Так что, вероятнее всего, следовало искать какие-то иные причины бегства Виктора Костина из дома. Но какие? Так или иначе, но следовало принять меры к его розыску.
...Когда старший лейтенант Заречный, оперативный работник Управления государственной безопасности, появился в кабинете главного врача поликлиники, в которой работал Костин, его появление, казалось, было встречено не столько с удивлением, сколько с радостью. Во всяком случае, главный врач, полная, с величественной осанкой и проседью в смолянисто-черных волосах женщина, говорила много и охотно, как человек, получивший наконец возможность разделить со своим собеседником груз собственных тревог и переживаний.
— Да, да, в последнее время Виктор Алексеевич вел себя как-то странно, это сразу бросалось в глаза. Был возбужден, взволнован, что-то тревожило его. Принимал успокаивающее — я сама видела начатую упаковку с таблетками на его столе. Я тогда спросила: «Виктор Алексеевич, что с вами? Что-нибудь случилось? Дома? В семье?» Я, знаете, не привыкла ходить вокруг да около, не такой у меня характер, предпочитаю всегда говорить в открытую, напрямую, откровенно. Он сначала замялся, вроде бы хотел уклониться от разговора, но потом сказал что-то не очень вразумительное про какого-то своего приятеля, которому будто бы грозят очень серьезные неприятности. Больше я ничего от него не добилась. И вот нате вам: позавчера не вышел на работу. Это при нашем-то дефиците врачей! Мы и так задыхаемся, можете себе представить, какая нагрузка...
— Ну а прежде, — осторожно перебил ее Заречный, — вы не замечали в его поведении ничего подобного?
— Нет, вроде бы нет, ничего такого не было, не припомню. Нормальный человек, спокойный, деликатный, я бы даже сказала, безотказный. Бывало, обратишься к нему насчет внеочередного дежурства или еще чего-нибудь в этом роде — никогда не откажет, не возразит. И пациенты им довольны, не жалуются.
Все то, что услышал Заречный от главврача, никак не объясняло исчезновения Костина. И прямо из поликлиники, поразмыслив и предварительно позвонив Серебрякову, Заречный поехал на квартиру к Костину.
Жил Костин в новом микрорайоне, в девятиэтажном доме, одиноко высящемся на краю огромного, еще не застроенного пустыря. Четыре старушки, сидевшие на скамейке возле парадной, проводили Заречного настороженно-любопытными взглядами. Казалось, натренированным своим чутьем они уже угадывали, что здесь, в их доме, что-то происходит, но не знали, что именно, и томились от этой неизвестности.
Дверь Заречному открыла жена Костина. Это была крупная, спортивного склада женщина, и тем более неожиданным казалось чисто ребячье выражение растерянности и испуга, застывшее сейчас у нее на лице.
— Простите за неожиданное вторжение, — сказал Заречный, — но я думаю, будет лучше, если мы попытаемся искать вашего мужа общими силами...
— Да, да, конечно, — торопливо проговорила Костина. — Пожалуйста, проходите. Только извините меня, ради бога, за беспорядок: за что ни возьмусь сегодня, все из рук валится...
Комната, в которой очутился Заречный, была обставлена с той стандартной безликостью или, точнее сказать, с той рекламной стерильностью, с какой обставляются квартиры в магазинах «торговля по образцам». Стенка, диван-кровать, покрытый клетчатым пледом, журнальный столик с несколькими небрежно брошенными журналами, два кресла, торшер... Вещи здесь, казалось, были лишены индивидуальности, они хранили молчание, они ничего не могли рассказать о своих хозяевах.
— Меня зовут Лидия Васильевна, — сказала Костина, — или просто Лида — так мне привычнее. Как-то на работе зовут меня к телефону: «Лидия Васильевна!» А я по сторонам оглядываюсь: кого, мол, это? На работе я для всех Лида. Иногда даже смешно становится: «Борька, Танька...», а этому Борьке или Таньке уже за сорок... Ой, простите, я что-то разболталась, это нервное... Я вас слушаю. Да что же мы стоим! Садитесь, пожалуйста.
