Соседями Алёны оказались молодой человек и девушка – оба высокие, очень светловолосые, белокожие и при этом очень яркие, схожие так, как бывают схожи или брат с сестрой, или супруги, которые иногда подбираются именно по странному, какому-то судьбоносному сходству. Оба они мигом уснули: девушка – свернувшись калачиком в своем кресле у окна, молодой человек – откинувшись на спинку кресла и закинув голову, отчего его чуточку горбатый и очень аристократичный нос казался подчеркнуто хищным.
«Ему очень подошло бы зваться графом Альбертом», – подумала Алёна и покачала головой: крепко же ее переклинило! Между прочим, главного героя «Жизели», возлюбленного бедной девушки и ее погубителя, зовут именно граф Альберт…
Все! Хватит! Надо снова отвлечься, но пить здесь «Бейлис» ужасно неловко: вдруг проснется сосед, или стюардесса мимо пройдет…
Ничего, скоро начнут разносить напитки и еду, Алёна возьмет белого вина, выпьет, поест и спокойно поспит до прилета в Москву.
Она разулась, надела носки, протянула ножки под переднее кресло. Замечательно!
Так, самолет уже набрал высоту, можно достать коммуникатор и почитать. Еще перед отъездом в Париж Алёна скачала из Интернета «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Этой книгой она когда-то в юности зачитывалась и теперь наслаждалась снова и снова прекрасным текстом, интеллектом автора, точными образами и приметами далекой-предалекой жизни. Она вообще любила мемуары – это ведь такая машина времени: читаешь – и можно ощутить аромат былого. Ах, какое оно, это былое, и как жаль, что многие понятия совершенно утрачены, вызывают или недоумение, или смех. Алёна достала блокнот и наспех выписывала особенно понравившиеся цитаты:
«Вместо миньона или шакона моих детских лет барышни разучивали перед испуганными мамашами кекуок и матчиш: просвещенное человечество приближалось к фокстроту. Студенты спорили, является ли Санин Арцыбашева идеалом современного человека: здесь было и ницшеанство для невзыскательных, и эротика, более близкая к конюшне, чем к Уайльду, и откровенность нового века… Никто не предвидел, что через десять лет появятся пшенная каша и анкеты; жизнь казалась чересчур спокойной, люди искали в искусстве несчастья, как дефицитного сырья…»
«Летом Москва была очень зеленой, зимой очень белой. Снег не убирали, и к Масленой нарастали огромные сугробы. Бесшумно скользили сани. В мае узкие щербатые тротуары засыпал сиреневый снег; перед домами были палисадники. Золотели или голубели купола церквей. Торчали загадочные сооружения – пожарные каланчи; на верхушке вывешивали шары, помогавшие распознать, в какой части города происходит пожар. Районы города отличались также мастями лошадей пожарных: гнедые, белые, вороные. Когда мороз достигал двадцати пяти градусов по Реомюру, занятий в гимназии не было; я с вечера отогревал замерзшее стекло, глядел на термометр – вдруг мороз покрепчает; но утром на каланче флага не было – об отмене занятий также узнавали по каланче».
«Впервые меня повели в театр на «Спящую красавицу». Околдованные феей балерины искусно замирали на пуантах. В ложах впереди сидели гимназисты в мундирах с яркими пуговицами и гимназистки в коричневых или синих платьях с нарядными передниками. Сзади томились взрослые. Отец мне протянул коробку с шоколадными конфетами, наверху лежал кусок ананаса и серебряные щипчики; щипчики я взял себе. В коридорах театра цепенели пышные капельдинеры. Горничные в вязаных платках держали шубы, и шубы казались зверями; сибирские леса подходили вплотную к бархату и бронзе Большого театра – выдры, еноты, лисицы, соболя».
«Извозчики везли седоков на Болото, на Трубу, в Мертвый переулок, в Штатный, в Николо-Песковский или в Николо-Воробьинский, на Зацепу, на Живодерку, на Разгуляй. Странные названия, будто это не улицы большого города, а вотчины удельных князей».
Как сказано, а?! Вотчины удельных князей! Да, в Нижнем тоже полно таких же названий, похожих на вотчины удельных князей: Ошара, Лыкова Дамба, Варварка, Кунавино, Печеры, Почайна…
Какая-то мысль чиркнула по краю сознания, почти зацепилась за него, но Алёна была слишком увлечена Эренбургом:
«Весной выставляли двойные рамы, и Москва сразу становилась невыносимо шумной: пролетки громыхали. Возле некоторых особняков с колоннами мостовая была залита асфальтом, и колеса, как бы различая табель о рангах, переходили на почтительный шепот. В середине мая начиналось переселение на дачи. По улицам двигались высокие возы с буфетами, пуфами, туалетными столиками, самоварами. Кухарка держала в руках клетку с канарейкой, а рядом бежала собака».
Ну, на дачи и теперь переселяются, пусть и менее помпезно, и без кухарок (хотя не факт, между прочим!), а вот насчет того, чтобы рамы выставлять…
Вспомнилось вдруг из Аполлона Майкова:
Весна! выставляется первая рама —
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.
Опять про то же! Про целый ушедший мир!
А вот это?!
«Древние римляне не зря обожествляли Януса. У Януса было два лица, не потому, что он был двуличным, как часто говорят, нет, он был мудрым: одно его лицо было обращено к прошлому, другое – к будущему».
Ну и ну! Вот тебе и двуликий Янус! Оказывается, он вполне мог быть богом историков, которые постоянно смотрят в прошлое – и оглядываются на настоящее, а впрочем, нет, лучше бы Янусу быть трехликим, ведь история смотрит и в будущее, поскольку прошлое и настоящее его формируют, и это не обязательно должны быть вселенские категории, а просто день, который, к примеру, изменит судьбу если не всего человечества, то небольшой группы людей, а то и одного.
От чрезмерно умных мыслей нашу героиню всегда клонило в сон, вот и сейчас дремота склеила ресницы. Ей снился бог Янус, причем одно лицо у него было Алёниного соседа по самолету, а другое – соседки, а тело одно, но какое-то бесполое, как у андрогина.
Разбудила ее стюардесса. Алёна сунула коммуникатор в карманчик стоявшего впереди кресла. Опустила столик и, облизываясь, поставила на него поднос с едой, стаканчик апельсинового сока и малехонькую бутылочку белого вина – из какого-то неведомого французского шато.
Девушка у окошка тоже проснулась и начала будить своего спутника, а он все спал. Алёна покосилась на его хищный профиль, и, черт знает почему, он представился ей в постели… Нет, не с нею, почему-то никакого соответственного волнения у нее ни в каких местах не возникло, – а просто в постели, в горизонтали, как любила говорить наша героиня, которая четко разграничивала удовольствие, получаемое в вертикальной позиции – например, в танго, – от сексуального. Представила, как этот поджарый (исключительно подходящее к нему слово!) молодой человек долго и неутомимо трахает свою даму, а потом, точно уловив момент, когда количество фрикций должно перейти в качество, кончает, и от этого кончает и дама – от самого зрелища его запрокинутого лица, напряженного горла, натянувшихся мышц на руках и ощущения мощной горячей струи, бьющей в дно ее лона.
Алёна с досадой качнула головой, заметив, что уже съела салат с креветками, а вкуса даже не почувствовала, думая невесть почему о сидящем рядом молодом человеке, вернее, о том, что таится в его штанах. Да не очень-то и таится, вон как взбугрились ладони, сонно сложенные внизу живота!
Конечно, это все двухнедельное воздержание виновато. Вот приедет домой – и отведет душу. С кем сначала, с Дракончегом или с Алексеем? А кого она больше хочет?
Почему-то в памяти вдруг мелькнул образ Диего с его жестоким взглядом, но Алёна, досадливо поморщившись, изгнала его. Между прочим, далеко не факт, что Диего нравятся взрослые красавицы-нимфоманки, скорее, нет… а впрочем, он ведь преследовал «эту русскую» с настойчивостью, в которой было что-то от неудовлетворенности…
Внезапно вспомнилось из любимой «Ребекки», как эта противная тетка, миссис ван Хоппер, сказала про кого-то: «Мужчины иногда так странно себя ведут. Я помню одного весьма известного писателя, у него была привычка удирать черным ходом, как только он замечал, что я поднимаюсь по парадной лестнице. Думаю, он был неравнодушен ко мне и не мог за себя поручиться».
Да, все при желании можно истолковать в свою пользу, и даже преследование Диего! Так выпьем же за то, что он своего не добился! И Жоэль не добился! Выпьем же за свободу, товарищи!
Алёна вылила вино в стаканчик и залпом осушила его. И опьянение словно ударило внезапной сонливостью! Она не стала доедать, не стала ждать чаю, выпила только сок – и уснула, как сурок.
И снова являлся ей двуликий Янус, и граф Альберт танцевал с виллисой-Жизелью, и звучала музыка из второго акта, такая прекрасная, что Алёна проснулась, когда самолет уже приземлился и все вокруг начали собирать вещи, с острым желанием как можно скорей оказаться в Нижнем Горьком и как можно скорей очутиться в Оперном. Это желание и голова, затуманенная смесью «Бейлиса» и эр-франсовского «Шато», заставили ее торопливо надеть сапоги, схватить куртку, сумку и ринуться к выходу, едва открыли двери. Сапоги почему-то немилосердно жали, ноги, что ли, от вина отекли?! Не сразу Алёна сообразила, что натянула сапоги на очень толстые носки, надо было срочно переобуться, но она просто не могла остановиться. Из-за этой клинической спешки она оказалась первой перед только что открывшимся окошечком пограничного контроля, и чемодан ее первым выплыл на ленту транспортера, и Алёна, чуть прихрамывая и морщась – сапоги жали-таки! – неровной рысью помчалась в новый корпус Шереметьева, откуда уходила электричка на Белорусский вокзал.
