— Я слышал все, Детра, — повторил он свои слова.
— Что ты мог слышать, царь мой? Я ни в чем не виновата. Любовь — разве это вина? Я была неверна, о да! Но только на словах, только в письмах! Верь мне! Вот свидетель! Мальчик, скажи ему, что это так!
Даут поглядел на Тимура. Тот выдавил из себя через силу:
— Не скажу. Ты погубила Фрида Далмата. Я — Далмат.
Детра осела на стул как подкошенная.
— Ты умрешь той смертью, которой умирают изменники: четыре всадника разорвут твое тело на четыре части, и рвань твоя будет брошена голодным псам на потеху.
Детра сидела, яростно кривя красивые губы. Она искала выхода.
Вдруг взметнулась со стула, подлетела к Дауту и ударила его в грудь маленьким острым кинжалом, который неведомо откуда оказался у нее в руках. Кинжал отскочил от панциря, надетого под кафтаном.
Даут усмехнулся, схватив ее за запястье.
— Зачем же так, златокудрая моя, нежная моя, слабая моя? — заговорил он, даже показалось, с искренней болью и горечью. Закончил твердо и страшно: — Я могу сделать для тебя только одно.
Взял кубок со стола, налил в него немного вина, из перстня высыпал яд, протянул Детре.
— Пей. Это все-таки легче, чем быть разорванной на четыре части.
Даут вышел из комнаты первым, за ним шел Тимур. Уже в дверях он услышал звук упавшего тела и звон кубка. Оглянулся — Детра лежала на полу, раскинув руки.
— Дамдир! — скомандовал Рахмет. — Я не верю ей!
Дамдир, обнажив меч, вернулся от дверей к лежащей Детре.
Тимур отвернулся, уходя.
За спиной его раздался пронзительный крик Детры, завершившийся странным бульканьем. Недаром Рахмет не поверил Детре.
Даута стало не узнать. Куда девался благодушный, расплывшийся от женских нег старик? Перед всеми был воин, решительный, грозный и деятельный.
— Теперь я скажу, Рахмет: время! Посылай гонцов во все концы Перхлонеса! Объяви, всем объяви, каждому: «Великий День Возвращения начинается!»
…И поскакали гонцы к северу и к югу, к закату и к восходу. И праздничная грозная радость была на лицах гонцов.
…Задымили сигнальные костры на вершинах… Сигнальщики на башнях торопливо чертили факелами, эстафетой разнося во все закоулки страны заветные, мучительно жданные слова: «Великий День Возвращения»…
— Где этот мальчик? — спросил Даут. Даут был в седле. На окраине Кумрата роились воины, всадники выстраивались в боевые порядки. — Где этот мальчик? Сын рыбака… Далмата?
— Здесь!
Тимура подтолкнули к царскому стремени.
— То, что ты говорил… об Эрике и Десебре…
— Я слышал это собственными ушами, — быстро подтвердил Тимур. — Десебр сегодня к вечеру скажет свое решение. И решение будет не таким, каким бы тебе хотелось, царь… — сочувствующе закончил мальчик.
— Я знаю. Поэтому я говорю: это не должно произойти. Сделай все! Убей Эрику, если нужно, но это не должно произойти! — Он склонился с седла к уху мальчика и шепотом договорил: — Далмат! Мне нужен день и еще ночь, чтобы поднять народ и повести его на Перхлонес. Задержи свадьбу! Делай все, что хочешь, но свадьбы не должно быть! — Затем опять выпрямился в седле и обычным голосом спросил: — Сколько людей тебе надо?
— Нисколько. Во дворец им все равно не попасть. Пусть твои люди поскорее доставят нас в город.
— «Нас»?
— Меня и Сандру. Мы вместе привезли в Кумрат донесение Горгеса.
Сандра выступила из толпы, и Даут обомлел на мгновение:
— Эри… — начал он, но тотчас понял, что обознался. — Боги! Как она похожа на Эрику! — пораженно произнес царь. — Дамдир! — скомандовал он. — Ты проводишь их до Перхлонеса.
Подвели коней. Тимур и Сандра поднялись в седла.
— Я надеюсь на тебя, Далмат! — крикнул Даут. — Любая награда. Какую награду ты хочешь, сын рыбака?
— Никакой! — засмеялся Тимур, а потом с весельем в голосе прибавил, покосившись на Сандру. — Хотя… Ты обещаешь мне отдать в жены вот эту… девушку?
— Обещаю, Далмат! И обещаю быть гостем на твоей свадьбе!
Сандра фыркнула:
— Какое он имеет право? Тоже мне!
— Он, Сандра, великий царь Даут Мудрый! — засмеялся Тимур. — А царское слово — закон!
— Мы этих царей в семнадцатом году… в гробу видали… в белых тапочках…
— В семнадцатом, говоришь? — продолжал веселиться Тимур. — А в каком веке, случайно, не помнишь?
Этими репликами они перебрасывались, скача рядом, следом за Дамдиром.
…И снова — стремительный веселый галоп по долинным дорогам, и снова — мучительное преодоление горных осыпей и узеньких тропок, и снова — торопливым наметом, не теряя ни секунды, скорее туда, в Перхлонес!
Раннее летнее солнце уже освещало им дорогу. Туман косыми седыми крыльями реял в низинах. Горы переливались всеми оттенками синего. Сине-зелено, ясно, свежо и чисто было в мире.
— Ах! — с наслаждением вздохнула Сандра, оглядевшись вокруг.
Они остановились на минуту: Дамдир искал брод.
— Красота какая! — вздохнула Сандра. — Никуда я не хочу. Ни в Перхлонес твой, ни в Москву, ни даже в Монреаль на Олимпиаду не хочу. Останусь вот здесь. Буду только смотреть и дышать. Какой воздух, Тимочка! Прямо клубника со сливками!
Дамдир уже перебрался на другой берег речушки и крикнул оттуда, показывая, где следует перебираться.
— Двинули! — сказал Тимур. — Нам уже машут.
— Ну, двинули… — с вялым капризом отозвалась Сандра. — Ну, машут… А я, может спать, уже хочу… И вообще на утреннее построение наверняка уже опоздала.
Они подскакали к Черной Мельнице.
Стоя невдалеке от слива, уже спешившись, Дамдир, перекрикивая шум льющейся воды, говорил Тимуру:
— Я буду здесь, знай. Если буду нужен, пришлешь сказать: «Змея и Роза». — Затем трудно улыбнулся и коснулся одежды Тимура: — Мы благодарны тебе, знай. Великий День Возвращения… ты приблизил его. Ты и…
Он никак не назвал Сандру, только посмотрел на нее добрыми, вмиг повеселевшими глазами.
Тимур с Сандрой карабкались вверх по тропинке, к городу.
Вдруг требовательный, жалобный и обиженный крик раздался у них за спиной.
Следом за ними, явно не поспевая, торопился котенок.
— Мурзила! — восторженно возопила Сандра. — Бедненький ты мой! Вот! Весь мокрый даже… Какие мы с тобой все-таки редиски, Тимур, оставили мальчика ночью одного!
— Сам виноват, — хмуро отозвался Тимур, ревниво косясь на ласкаемого котенка. — Шмыгает, как дурак. Отсюда — туда, оттуда — сюда. Уследишь за ним, как же…
— Теперь я тебя никуда не отпущу! — сказала Сандра котенку, который, конечно же, уже мурчал у нее на руках. — Даже плавать вместе со мной будет. Понял?
— Гляди! — прервал ее Тимур. Утренний ветерок уже почти разогнал туман в низине, откуда они выбирались. На месте Черной Мельницы чернели руины.
— А что же это все-таки было… с нами? — тихо и пораженно спросила Сандра.
— То и было, о чем я тебе рассказывал.
— Хорошо хоть пончо оставили! — неожиданно переключилась Сандра. — Аккуратненько можно заштопать… — Затем, вспомнив, откинула полуоторванный лоскуток с груди, обрадовалась: — Уй! Смотри, Тимур! Уже заживает!
С полуомертвелым, жутковатым лицом Тимур шагнул, наклонился и поцеловал, вернее ткнулся губами в уже рубцующуюся рану чуть ниже ключицы Сандры.
— Бац! — совсем не оскорблено и нисколько возмущенно воскликнула девочка, стукнув для порядка Тимура по голове. И тотчас обомлела: — Тимочка! Что у тебя с головой?!
— Что с головой? — обиженно отозвался Тимка. Бьют по голове.
— Ты ж седой совсем! Это, наверно, от этого… И вдруг взволновалась: — А у меня? Посмотри. У меня тоже?
— Ты рыжая. У тебя не заметно.
— Сам рыжий! Я платиновая.
В волосах у Тимура и в самом деле гораздо прибавилось седины за эту ночь. Это особенно было заметно, когда он стоял на берегу бухточки, глядя вслед уплывающей Сандре, а утреннее солнце освещало его.
Надпись была еще цела на песке: «После отбоя жди».
Котенок чинно восседал на комком свернутой одежде, которую Сандра держала в высоко поднятой руке, подгребая одной лишь правой.
Тимур разгреб копешку соломы невдалеке от дома.
Все вокруг спали.
Добыл мешок с монетами.
Только сейчас, при свете утра, обнаружил маленькую дырку, через которую высыпались монеты. Мешок перевернул дыркой вверх, понес его под мышкой.
Он открыл калитку. Поглядел на спящий дом и пошел не туда, а в подвал. Незнакомца не было. Солома была странно разворошена. Керосиновая лампа лежала на боку. Тимура аж пошатывало от усталости. Он сгреб ногами солому в кучу. Положил мешочек с деньгами под голову и мгновенно заснул.
Эрика играла с котенком. Котенок был тот самый — черный с белым. Матерчатый бантик на ниточке подскакивал на полу, котенок бросался на него, воображая бантик дичью, а себя не иначе как тигром. Эрика смеялась, но невесело. Слишком уж невеселые думы одолевали. На ней по-прежнему было серое монашеское облачение. И прав, конечно, был царь Даут, да и Тимка тоже, когда отмечали поразительное сходство между Эрикой и Сандрой. Они были похожи, как близнецы, неодинаково одетые и неодинаково стриженные. Возле дверей этой комнатки с зарешеченными окнами стояло на столике блюдо с едой и фруктами. Эрика посматривала на него время от времени, сглатывала слюну.
