— Жаль, что мой батя не видит этого подарка со значением и не слышит твоих слов!— довольно хохотнул Олег Михайлович, но тут же отчего-то обиделся, то ли за отца, то ли за себя и свою роль в этой компании, но злость быстро прошла и он с удовольствием выпил коньяк, подмигнув Ирине Александровне. Связывало их многое в этой жизни и были они друг перед другом в большом доверии. Так было, во всяком случае, на тот момент. Гости выпели вино и «милиционер» пошел гулять по рукам. Краснов самодовольно отметил, что он, как всегда, вновь оказался на высоте, и тут же углядел, что Вероника Рожнова посмотрела на него с явным интересом. «В провинции я прохожу лучше всего,— с юмором подумал Краснов, но в то же время отметил, что на Веронику заинтересованно глядит сам Олег Михайлович,— разорвут Дездемону на части, но из-за этого с Олегом спорить не стоит. Бедный Рожнов, держал бы лучше жену взаперти и никому не показывал. Нахватается манер его Вероника, пройдет соответствующую шлифовку, глядишь, не стыдно с ней будет и в Пицунде сезон провести».
Итак, гости пили, заедали маслинами, балыком, заливной осетриной, крабами, паюсной икрой и прочими умопомрачительными деликатесами. Мужская половина в лице Неживлева, Краснова и Олега Михайловича решала судьбу Вероники Рожновой, сам Петр Николаевич, не подозревая ничего этого, досадовал про себя, что его Вероника «не показалась». Впрочем, знай он, что показалась его жена более, чем он ожидал, вряд ли обрадовался бы такому обстоятельству. Скорее — наоборот. Следующий тост (за очаровательную хозяйку дома) произнес Олег Михайлович. Он говорил долго, по привычке произносить горячие напутственные речи молодежи города перед выездом на новостройки, и этим ничем не отличался от Рожнова, который, как известно, в своих повестях и романах тоже призывал к этому, и не менее горячо. И тот, и другой после идейно-зажигательных речей или писательских творений проводили вечер в загородных ресторанах, позабыв про тех, кого напутствовали и воспитывали. Карнаков в своем тосте отметил достоинства и красоту Ирины Александровны, подчеркнув, что подобное совершенство природа создает не так уж часто. Олег Михайлович бросил скользящий взгляд на Краснова, и тому стало вдруг понятно, что его история с Ириной Александровной известна Олегу Михайловичу во всех подробностях. С этой минуты он затаил против Карнакова непонятную злость. Казалось, чего ему было злиться на него? Тот является то сути ангелом-хранителем всей этой компании, верно и ревностно блюдет их свободу и является своим, таким же, как они, но вот тут-то и была существенная разница. Краснов считал, что он себя создал сам, достиг выдающегося материального благополучия благодаря своим талантам. Он сам шел на риск ивсовывал голову в петлю, чтобы провернуть какое-нибудь выгодное дело, подавить конкурентов, обеспечить прикрытие уголовного мира, которому тоже отстегивал от своих щедрот немало, а Карнакову благополучие свалилось на голову благодаря должности и влиянию отца. И так было с самого детства Олега Михаиловича, детства, не омраченного никакими естественными детскими заботами. Он рос вуединенном, закрытом со всех сторон высоким забором, дворе с маленьким уютным бассейном с двумя мраморными русалками, оставшимися с незапамятных времен, рано пристрастился к чтению, и для него было каторгой ходить в школу. В конце очередной четверти учителя приходили к Карнаковым на дом и, поспрашивав Олега для отвода гпаз, выставляли ему четвертные оценки. Краснов, знавший подробности детских лет Олега Михайлоьича с его же слов, всегда думал об этом с ненавистью. Карнаков закончил свою речь с блеском:
— Дорогая Ирина, я уверен что ты надолго сохранишь свою неповторимую красоту, будешь украшать нас всегда, как солнце украшает нашу жизнь. И хочу пожелать, чтоб в твоих руках все превращалось в бриллианты, как вруках царя Мидаса все предметы превращались в золото. Но чтоб это ни в коем случае не касалось еды и питья!
Качнаков с подчеркнутым изяществом откинул руку с тонким грациозным бокалом, в котором маслянисто переливался желтыми боками французский коньяк, и сел, успев шепнуть Наталье, что тост, естественно, условный, потому что все равно красивее его жены никого нет. Сказано это было с расчетом, чтоб не портить жене вечер: плохо переносила Наталья Виктора на похвалу чужой женской красоте. Затем по предложению хозяйки дома были объявлены танцы. Пары, тесно прижавшись, плавно скользили по узорному паркетному полу, с которого предварительно сняли огромный итальянский ковер. Как-то само собой вышло, что Олег Михайлович пригласил Веронику, и теперь, полуобняв ее, вдохновенно шептал ей какие-то милые слова, каких в провинции она никогда не слышала, они для нее были внове и от них воздушно кружилась голова. В театре, в ее прежней жизни, все случалось гораздо проще. Там достаточно простых обычных слов, чтобы встретиться в интимной обстановке, упиться до чертиков коньяком и молча завалиться в кровать. А здесь, как она поняла, любовь достигла своего высшего уровня и превратилась в игру, в которой отношения, прежде чем материализоваться в интимные, должны пройти увлекательную стадию, которая возбуждает не меньше, чем последующая. «Вероника,— шептал одними губами быстро зажигающийся Карнаков, делая ударения на первом слоге, отчего её имя приобретало немыслимый иностранный шарм,— вы вся такая необычная, а ведь здесь никого и ни чем не удивишь,— ни красотой, ни деньгами. Только в провинции и вызревают раз в сто лет такие удивительные, неповторимые женщины как вы, которые могут увлечь до потери рассудка. Нет-нeт, не спорьте, вы просто ие знаете себе цену на сегодняшний день. Разве ваш писатель (это было произнесено с оттенком презрения и брезгливости) может оценить вас по достоинству? Да у него прежде всего не хватит ни вкуса, ни возможностей. Знаете, если бриллиант неправильно огранить и не вправить в достойную оправу, он потеряет три четверти своих качеств. А кстати, что это у вас на пальчике?— Вероника немедленно отдернула руку с дешевеньким колечком, подарком на день рождения Петра Николаевича. («А я еще, дура, радовалась подарку!»)— Я не хотел вас обидеть,— тотчас же поправился Олег Михайлович,— я подумал, что вам больше подойдет тоненькое платиновое колечко с небольшим бриллиантиком в полкарата. Как раз вчера я видел такое в сейфе у директора ювелирного магазина.»
— Отчего же в сейфе, а не на витрине?— удивилась, приятно ошеломленная подобным развитием событий, Вероника.
— Потому, что даже при теперешнем огромном перепроизводстве бриллиантов, такое колечко является дефицитным из-за высокой чистоты камня. Да если бы оно и было на витрине, не стану же я высматривать кольцо для подарка сквозь стекло в общем зале, я же не Рожнов!— не удержался Олег Mихайлович пройтись еще раз по уничтоженному писателю, который уныло, чувствуя себя еще более чем прежде не в своей тарелке, танцевал не то с Микой, не то с Ниной, изредка бросая ревнивые взгляды на Веронику и Олега, уже чуть ли не сожалея, что привел ее сюда. В душе его зрел какой-то нарыв, готовый немедленно прерваться наружу. Связано это было не только с очевидным фактом, что его жену открыто торгуют на его глазах, а сомнений на этот счет у него не было, хорошо знал Олега Михайловича, но и с другим, не менее очевидным фактом, что не вправе он здесь повысить голос или проявить недовольство, во-первых, потому что задолжал, во-вторых, давно и сразу согласился на отведенную ему роль застольного болтуна. Он чуть ли не решился отказаться от продолжения подобной роли, и мучительно, не в силах проявить себя сильно, передвигал ногами, не чувствуя партнершу. Та пыталась умничать, взахлеб пересказывая ему содержание его же собственного романа, пытаясь увязать его значение с проблемами советской литературы. Рожнов кисло морщился и жалел, что пригласил эту женщину на танец, не получив ожидаемого удовольствия, тем более, что хотел он одновременно досадить этим Веронике, да ничего из его затеи не вышло. Закончилась кассета с музыкой Полл Морга и Рожнов был призван к исполнению прямых застольных обязанностей в роли тамады. На какое-то мгновение он распрямился, ему казалось он сейчас скажет что-нибудь резкое, поставит на место Неживлева и Краснова, бросившего перед этим фразу, что «кое-кто, кажется, забыл зачем его звали?». Но решимость улетучилась и Рожнов покорно пошел к столу, и уже на подходе сменил выражение протеста на лице на другое, обычное, каким его знали и привыкли видеть: шутовское и комическое.
