— Думай что хочешь. Можешь сама спросить Пера-Эрика. А теперь, мне кажется, тебе пора уходить.
Элисабет поднялась, вышла в переднюю и демонстративно протянула гостье ее серебристо-серую шубку.
Еще не до конца осознав услышанное, Агнес молча последовала за ней и, не успев опомниться, очутилась на крыльце; она стояла, пошатываясь под порывами ветра. Постепенно в ней начала подниматься такая знакомая злость. Она сама все проморгала, хотя могла бы и догадаться! Как только ей взбрело в голову поверить мужчине! За это она теперь и наказана тем, что во второй раз стала жертвой предательства.
Словно бредя через воду, она медленно двинулась к машине, которую оставила рядом на улице, и, опустившись на водительское место, долго сидела в неподвижности. Мысли копошились в голове, как растревоженные муравьи, прокладывая все новые ходы непримиримой злобы и ненависти. Все былое, задвинутое в темные закоулки сознания, выползло оттуда и нахлынуло на нее. Пальцы, стискивающие руль, побелели. Она откинулась на подголовник и прикрыла веки. Картины жутких лет в бараке каменотесов всплывали перед ее внутренним взором, она чуяла вонь навозной кучи и запах пота, исходивший от возвращающихся с работы мужчин. Она вспомнила страшную боль, испытанную при родах, от которой то и дело погружалась в беспамятство. Запах дыма от пожара во Фьельбаке, в котором сгорел дом; бриз, дувший на корабле, который вез ее в Америку; шипение и хлопанье пробок от шампанского; любовные стоны безымянных мужчин, с которыми она лежала в постели. Безутешный плач потерявшейся на пристани Мэри; постепенно слабеющее, а затем смолкшее дыхание Оке; голос Пера-Эрика, снова и снова дающий ей обещания. Обещания, которых он даже не собирался сдержать. Все это и много чего еще промелькнуло перед закрытыми глазами Агнес, и ничто из увиденного не гасило ее ярости, а только раздувало все сильней и сильней. Она делала все, чтобы устроить себе такую жизнь, какой заслуживала, создать те условия, для которых была рождена. Но жизнь, или, если угодно, судьба, все время подставляла ей ножку. Все были против нее и всеми силами мешали ей получить причитавшееся по праву: отец, Андерс, американские кавалеры, Оке, а теперь вот Пер-Эрик. Длинная цепочка мужчин с одним общим знаменателем: все они сначала использовали, а потом предавали ее.
Когда наконец спустились сумерки, все воображаемые и настоящие обиды сфокусировались в ее мозгу в одну нестерпимо жгучую точку. Пустым взглядом она неподвижно смотрела перед собой на дорожку, ведущую к дому Пера-Эрика. И тут на нее снизошло спокойствие. Однажды в жизни она это спокойствие уже испытала и знала: оно рождается из уверенности, что остается один-единственный выход.
Сидя в неподвижности, она прождала несколько часов, и вот наконец фары его автомобиля прорезали тьму. Сама Агнес уже потеряла счет времени — оно перестало иметь значение. Все ее душевные силы сосредоточились на одной стоящей перед ней задаче, и не оставалось ни намека на сомнение. Всякая логика, всякое понимание возможных последствий улетучились, уступив место нерассуждающему желанию действовать.
Сузив глаза, она наблюдала, как он паркуется, как берет портфель, который всегда лежал у него рядом на пассажирском сиденье, и выходит из машины. Пока он аккуратно запирал дверцу, она осторожно завела мотор и включила передачу.
Дальше все происходило очень быстро. Она вдавила до упора педаль газа, и машина послушно рванула на ничего не подозревающую жертву. Агнес мчалась напрямик через лужайку, и только когда автомобиль оказался от него в нескольких метрах, Пер-Эрик что-то почувствовал и обернулся. На долю секунды их взгляды встретились, затем его ударило прямо в живот и расплющило о капот его собственного «вольво». Вытянув руки, он упал и остался лежать на радиаторе ее машины. У нее на глазах его веки в последний раз дрогнули и медленно опустились.
Сидевшая за рулем Агнес улыбалась. Никому не позволено безнаказанно ее предавать!
Анна проснулась с тем же чувством безнадежности, с каким встречала каждое утро. Она уже не помнила, когда ей в последний раз удавалось проспать ночь напролет: теперь она проводила ночные часы в раздумьях, как ей и детям выбраться из той ситуации, в которой они оказались по ее вине.
Рядом мирно сопел Лукас. Иногда он ворочался во сне и накрывал ее рукой, и тогда она стискивала зубы, чтобы от отвращения не выскочить из кровати. Но, зная, что за этим последует, предпочитала терпеть.
В последние дни ход событий словно ускорился. Его припадки стали повторяться чаще, и у нее появилось чувство, будто она застряла вместе с Лукасом внутри какой-то спирали, по которой они оба со все увеличивающейся скоростью катятся в бездну. Выбраться из нее суждено только кому-то одному. Кому — она не знала, но существовать вместе в одном времени они уже не могли. Где-то она вычитала теорию, которая гласила, что рядом с нашей землей имеется другая, параллельная, а там у каждого живого существа есть свой двойник, и если эти двойники встретятся, то тем самым мгновенно уничтожат друг друга. Вот так было и у них с Лукасом, только их взаимоуничтожение происходило медленнее и мучительнее.
Уже несколько дней они не выходили из квартиры.
Услышав голос Адриана из угла, где лежал его матрас, Анна осторожно встала. Нельзя, чтобы он разбудил Лукаса.
Вместе с мальчиком она вышла на кухню и начала готовить завтрак. Лукас последнее время почти не ел и так исхудал, что одежда висела на нем, как на вешалке, но все равно требовал, чтобы она готовила еду три раза в день и в определенные часы накрывала на стол.
Адриан капризничал и не хотел садиться в свой детский стульчик. Она в отчаянии шикала на него, но его никак не удавалось успокоить, потому что и он плохо спал по ночам, а во сне, вероятно, видел кошмары. Он шумел все громче и громче, и Анна ничего не могла с ним поделать. Тут в спальне зашевелился Лукас, и одновременно Эмма громко стала звать ее, и у Анны упало сердце. Первым ее побуждением было спасаться бегством, но она знала, что это бесполезно. Надо было собираться с духом, чтобы, по крайней мере, уберечь детей.
— What the fuck is going on here![22] — На пороге возник Лукас, все с тем же странным выражением в пустых, безумных и холодных глазах.
Анна знала, что это их будущая погибель.
— Can't you get your children to shut the fuck up?[23] — Он произнес это не громогласно и угрожающе, а почти дружелюбно, но подобного тона она страшилась больше всего.
— Я стараюсь, как могу, — по-шведски ответила она и сама услышала, что ее голос звучит как мышиный писк.
Адриан в детском стульчике уже дошел до истерики: громко кричал и колотил по столу ложкой.
— Нет — кушать, нет — кушать! — твердил он.
Анна в отчаянии пыталась его успокоить, но он так разошелся, что уже не мог перестать.
— Ну, не будем кушать. Не хочешь, и не надо. Можешь не кушать, — уговаривала она ребенка, вытаскивая его из креслица.
— He's gonna eat the bloody food,[24] — произнес Лукас все тем же спокойным голосом.
У Анны все внутри заледенело. Адриан отчаянно брыкался, требуя, чтобы его спустили на пол, не желая снова садиться на стульчик, куда она пыталась его водворить.
— Не хочу кушать, не хочу кушать, — кричал он во весь голос, и Анна уже еле удерживала его на месте.
С видом холодной решимости Лукас взял со стола кусок хлеба из тех, что Анна успела нарезать. Взяв одной рукой Адриана за голову и стиснув ее железной хваткой, он другой рукой начал запихивать хлеб ему в рот. Малыш отчаянно замахал ручонками, сначала сердито, затем в паническом страхе, потому что огромный кусок хлеба заполнил ему весь рот и не давал дышать.
Анна сначала оцепенела, затем в ней пробудился древний материнский инстинкт, и весь страх перед Лукасом исчез, как не бывало. Единственное, о чем она сейчас думала: надо защитить своего детеныша. В кровь хлынул адреналин. С первобытным рычанием она оторвала руку Лукаса от ребенка, быстро вынула хлеб изо рта Адриана, у которого уже по щекам ручьями текли слезы. Затем она обернулась, чтобы отразить нападение Лукаса.
Все быстрее и быстрее кружилась спираль, увлекая их обоих в бездну.
Мельберг тоже встал утром с каким-то неприятным чувством, но по сугубо эгоистическим причинам. В течение ночи он несколько раз просыпался в липком поту, потому что ему снилось, как его самым бесцеремонным образом выгоняют со службы. Нельзя допустить, чтобы это произошло на самом деле. Должен же быть какой-то способ снять с себя ответственность за вчерашнее злосчастное происшествие. И в качестве первого шага к достижению этой цели нужно уволить Эрнста — тут не может быть двух мнений. Мельберг признавался себе, что в последнее время слишком ослабил вожжи в отношении Лундгрена, а все потому, что в какой-то мере воспринимал его как родственную душу. Во всяком случае, с ним он чувствовал гораздо больше общего, чем с прочей шушерой в отделении. Но в отличие от самого Мельберга Эрнст проявил катастрофическое отсутствие здравого смысла, и это его погубило. А ведь Мельберг действительно считал его поумнее.
