Подобная раздвоенность и привела Рожнова очень скоро, даже скорее, чем он мог предполагать, к распаду, внутреннему цинизму, какому-то моральному пьянящему разврату, когда в душе легко перейдены границы существующих общечеловеческих норм и принципов. А тут еще подвернулся Неживлев… И заметался Петр Николаевич между реальной жизнью, где образцами для подражания избрал Неживлевых и Красновых, и придуманной, которую описывал в своих бессмертных, с его точки зрения, произведениях. Иногда даже с упоением думал о себе: вот он я какой идейный, хрен меня укусишь или придавишь. А жизнь оказалась глубже и справедливей, и подставила ножку неожиданно, в расцвет его творческих сил: запрезирал себя Рожнов за трусость, приспособленчество, лживость, пресмыкание, которое четко ощущал в присутствии Неживлева, не в силах повести себя с ним решительно, не унижая своего человеческого и писательского достоинства. Впрочем, писательское достоинство Петра Николаевича заключалось в апломбе и книжечке члена Союза писателей СССР, которую он постоянно носил при себе и показывал к месту и не к месту.
«Шут я гороховый, вот кто! — совсем уж неожиданно и зло подумал о себе Рожнов, — я ведь умнее их, а они меня за клоуна держат. „Кажется, кое-кто забыл о своих обязанностях!“ Ничего, придет срок — они у меня попляшут! — эта безотносительная угроза немного успокоила его, — а Сашенька молодец, все что хотела в лицо им бросила. Вот бы мне такую жену, и я может быть стал бы другим, перестал бы ходить к этим… — он не подобрал нужного слова и снова переключился на мысли, которые у него возникли в самом начале. — А ведь Вероника неспроста отсутствовала… — и вдруг с прозорливостью душевнобольного догадался, что ходила его Вероника Матвеевна к кому-нибудь из троих: Неживлеву, Краснову или Карнакову, потому и в ванную сразу же забралась, полезла отмываться от грязи и скотства. — Ах ты потаскуха! — внезапно заорал, уязвленный своими подозрениями Рожнов, спрыгивая с дивана. Голова Вероники при этом прыжке завалилась навзничь, она проснулась и не могла сразу понять, где она и что происходит, а ей так было только что хорошо и уютно. — Шлюха! — надрывался Рожнов с пеной на губах, — где была?! Думаешь я не знаю, что Карнаков назначил тебе свидание?! — Он назвал фамилию Карнакова наугад и увидел по глазам Вероники, что попал в самую точку и догадываться уже ни о чем не нужно, и так все ясно. — Так я прав?! Дрянь! Дрянь! Дрянь!»— он наклонился над пытавшейся подняться Вероникой и хлестал ее по щекам, потом принялся душить, чувствуя в своих слабых, не привыкших к физической работе, руках неожиданную остервенелую силу. И только когда Вероника стала задыхаться и хрипеть, отпустил ее и с ужасом принялся всматриваться в свои пальцы, будто увидел в них что-то для него необычное. Вероника молча сползла с дивана и, став на колени, пыталась растереть шею, потом неловко поднялась и, не говоря ни слова, подошла к шкафу и стала собирать свои вещи.
— Вероника! — простонал в ужасе Рожнов, — ты что это делаешь? Боже мой, что я натворил!.. Прости меня, умоляю, прости, прости… — как у всех слабых и безвольных людей приступы ярости у него быстро сменялись депрессией и самоуничижением. Он ползал вокруг Вероники на коленях, но она молча пнула его ногой, даже не поглядев куда попала и без желания ударить больнее, пнула просто, как пинают надоевшую комнатную собачку. Рожнов попытался поцеловать эту унизившую его ногу, но вновь ощутил прилив ярости. — Так это все-таки был Карнаков? Я убью его, немедленно! Все, я так решил. Отсижу сколько положено и вернусь человеком, который ничего не боится. Тогда вы у меня все попляшете, будете знать, на что я способен! — Рожнов лихорадочно принялся одеваться.
Вероника на мгновение прекратила свое занятие и насмешливо повернула голову в сторону суетящегося Петра Николаевича: ненависти во взгляде не было — презрение и жалость, только эти чувства вызывал человек, которого совсем недавно она почти что боготворила.
— Не забудь взять шариковую ручку! — ехидно бросила Вероника Матвеевна, — как я понимаю, ты собираешься его убить своим гениальным словом, на большее вряд ли способен. А впрочем, зря стараешься, — добавила она совсем неожиданно, — у меня с ним ничего не было. Ни-че-го. Свидание не состоялось по независящим обстоятельствам. И вообще, я его презираю — обыкновенный бабник и болтун, только с другим оттенком. Потому почти и провел меня. Все вы одинаковые, ты — не лучше, если не хуже…
— Вероника, родная, — прошептал Рожнов, опять падая на колени, — умоляю не уходи. Мы завтра же оформим наш брак юридически, у нас будет хорошая семья, мы создадим крепкий семейный очаг… — Рожнова, как обычно, профессионально понесло на словоблудие, он пытался, не вставая с ослабших колен, впихнуть платья Вероники обратно в шкаф. Она же сопротивлялась, но как-то вяло, понимая, что уходить в принципе некуда, а тут, хотя и не квартира Неживлева, которая так поразила ее, но надежная крыша и не менее надежный Петр Николаевич, который наконец-то полностью подчинен ей, сломлен, и будет рабски выполнять все капризы своей Вероники в меру своих финансовых возможностей. А если его покрепче взять в руки и засадить за машинку, то он вполне сможет зарабатывать в два раза больше. Она лениво сделала вид, что уступила настойчивым просьбам Рожнова, не забыв его обещания зарегистрировать брак официально, пусть не завтра, потому что это невозможно, но в самом ближайшем будущем. Она лежала на диване охая и растирая шею, растравливая свое воображение сценами мести Карнакову, и даже несколько раз ударила сжатыми в кулак пальцами в спинку дивана. В это же время несчастный Петр Николаевич метался между кухней и своим бесценным «сокровищем», предлагая чай и бутерброды, или же панически хватал полотенце, пытаясь соорудить нечто вроде компресса и приложить к шее Вероники. Примирение все же состоялось, причем Петр Николаевич и сам не заметил, как пообещал дополнительно к уже сказанному купить к свадьбе золотой браслет.
Тем не менее, клятвы и унижения не мешали ему одновременно мечтать и о способе разделаться с обоими — Вероникой и Карнаковым. Он реально представлял их обоих мертвыми и верил в тот момент или даже мгновение, когда у него хватит духу осуществить по отношению к ним решительные действия. В то же время он понимал, что разыгрывает перед самим собой очередную сцену из какой-нибудь возможной будущей книги. Успокоив Веронику и нежно укутав ее теплым клетчатым пледом, лихорадочно соображая, где достать хотя бы пятьсот рублей на обещанный браслет, он вскоре сел за свою «Эрику» и написал несколько страниц из своей новой повести, которая неделю пролежала на столе без единой новой строчки — не шло. И вдруг сейчас получилось хорошо, даже талантливо: герой повести не только выбрался из ледника, куда его затащила снежная лавина, но и с риском для собственной жизни спас жениха девушки, которую любил с детства, и которая коварно предпочла другого. И не спаси он этого молодого человека, девушка, вероятнее всего, вернулась бы со временем к нему… Написал все это Рожнов очень искренне, проникновенно и талантливо, так что сам слегка прослезился.
Вот тут самое время спросить, как же такое может быть? Где связующее звено между личностью и талантом, и должно ли оно присутствовать непременно? Возможно ли таланту существовать вне личности? Оказывается, возможно. Ведь прочтут такую повесть молодые люди и позовет она их на подвиги, и никому не придет в голову, что написал эти мужественные страницы ничтожный изолгавшийся человечишка, за минуту до этого унижавший себя перед мелкой, морально нечистоплотной женщиной, не сумевшей урвать свою долю пирога на шабаше аферистов и преступников.
А тем временем, помимо этой мелодрамы произошли события посерьезнее. Сортируя пополнение, поступившее в КПЗ, капитан милиции Милованов, сменивший на дежурстве старшего лейтенанта Зюзина, попросил ввести следующего. Им оказался Горин Вячеслав Андронович, агроном сельхозобъединения «Заря» Астраханской области. Перед этим Милованов посмотрел «телегу» на агронома, составленную Зюзиным и подивился размаху несостоявшегося преступления: Горин пытался проникнуть в квартиру уважаемого генерала Неживлева и украсть дорогие вещи, а когда налет не получился, то учинил дебош. «Посмотрим на этого громилу, вон откуда бандита занесло, из Астраханской области, и возраст солидный — под „шестьдесят, явно рецидивист с уголовным стажем и никакой не Горин. Придется повозиться на предмет установления личности, — рассуждал Милованов, разглядывая командировочное удостоверение, — явная липа“.
Пока капитан Милованов рассуждал и делал выводы, дежурный милиционер ввел Горина Вячеслава Андроновича, одна тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, члена профсоюза, о чем свидетельствовал профсоюзный билет. Глянув на Горина, Милованов ахнул: мужичонка, что называется, ни кожи, ни рожи, неизвестно за что одежонка зацепилась, а туда же — на грабеж пошел! А после ночи, проведенной на нарах, совсем сдал: глаза ввалились, седой щетиной оброс, вместо пиджака грязная затасканная безрукавка. Вспомнил неожиданно Милованов своего деда — вылитый Горин, и не нашел ничего лучшего, как спросить совсем не „милицейским“ голосом:
