– Сейчас, мамуль, пять сек.
– Пусти меня зубы почистить.
– Сейчас, мам. – Почему-то Катя заволновалась. Радость от приятного запаха улетучилась. Как бы проскочить незаметно, вдруг мать заругает?
– Да что там у тебя за секреты? Открывай давай быстро. Я на работу опаздываю.
Похоже, уходить она не собиралась. Катя выдавила на щетку зубную пасту и стала чистить зубы, надеясь, что ее запах перебьет аромат духов. И открыла дверь. Мать зашла, посмотрела на нее удивленно.
– Чем это пахнет? – Бросила взгляд на полочку. Увидела тети Надин парфюм. Снова посмотрела на Катю. – Ну-ка, ну-ка... – Притянула ее к себе. – Ах ты воровка! – Тяжелая оплеуха обожгла щеку. Цепкие пальцы схватили за волосы. – Иди-ка сюда, пусть все знают, какая ты воровка.
– Мама, мамочка, ну не надо. – Катя пыталась отцепить ее от своих волос.
– Не надо!!! А воровать надо! Позор-то какой! Надь, Коль, идите-ка сюда. – Соседи прибежали на кухню. – Полюбуйтесь, твои духи украла! Бесстыжая. – И Валентина вновь дала Кате пощечину. Та стояла красная и смотрела в пол.
– Да ладно тебе, Валь. Ну подумаешь, брызнулась девчонка немножко. А ты не оставляй где попало! – Вступился за Катю дядя Коля.
– Говоришь «да ладно тебе»! Сначала духи у соседки, потом деньги у матери и покатилась по наклонной. Воспитываешь, воспитываешь, думаешь, человеком вырастет, а она такие номера выкидывает.
– Валь, ну правда, подумаешь, капля духов какая-то, – повторила за мужем Надя.
– Леночка-то небось никогда чужого не возьмет.
Мать продолжала голосить на всю квартиру, что у нее растет воровка. Смущенные соседи ушли, Надя забрала парфюм из ванной.
Когда мать наконец отстала и Катя уже надевала в коридоре ботинки, та крикнула ей из комнаты: «Денег на карманные расходы не получишь весь месяц. Бери где хочешь!»
Катя шла и плакала. У них две экскурсии и день рождения у подружки, надо покупать подарок. Без булочек и чая в столовой можно прожить. Но обиднее всего было не из-за денег, а из-за того, что мама так кричала и обзывала ее воровкой, и позвала всех соседей. Она шла и пыталась стереть ладонью и шарфом запах: дурацкие! Дурацкие духи!
У школы стоял Илья и курил. Это был неприятный парень, сноб и троечник, он все время кичился своим отцом – известным фотографом-международником – и новым шмотьем. На Катю он положил глаз давно.
– Катюш, чего такая невеселая?
– С мамой поругалась.
– Да ты че, забей. Я со своими предками постоянно срусь. Слушай, а может, ну ее, эту школу? Пойдем сходим куда? А потом ко мне, мои на целую неделю свалили.
Катя посмотрела на его белобрысую челку, круглые глупые глаза и вручила ему свою сумку.
– А пойдем!
Тот не поверил и только сказал восхищенно:
– А ты, оказывается, крутая, Катюха.
Первый секс, о котором таинственно шептались уже почти все девочки на переменах, оказался довольно болезненной и неприятной процедурой.
Москва. 1945 год
Отец вернулся с фронта незадолго до окончания войны. Зоя случайно увидела его ранним утром из окна госпиталя. Он пришел в шинели, в разбитых кирзовых сапогах, с недельной щетиной на лице и с раздробленной рукой на перевязи, ничем не напоминая того холеного доктора, каким был несколько лет назад. И он уже не мог оперировать.
– Папка! Папка вернулся! – кинулась Зоя со всех ног к нему на улицу, бросив на пол свою корзинку. Подлетела, вцепилась и уткнулась лицом в грязную шинель.
Свободной рукой Владимир Михайлович неловко потрепал дочку за волосы. Комок подступил к горлу, и слезы навернулись на глаза, которые столько всего видели и не плакали, а тут...
– Ребенок! Я сначала зашел домой, а мне соседка говорит – вы тут... Ты чего здесь делаешь? Выросла-то как!
Она повернула к нему свою успевшую перепачкаться в налипшей на шинель пыли мордочку:
– Папка, не плачь! Ты же вернулся! – И сама заревела в три ручья. Они еще неизвестно сколько так стояли, обнявшись, и не могли расцепиться и двинуться с места. Им было хорошо на дорожке больничного двора, среди деревьев с набухшими почками, газонов с едва пробившейся травкой, под весенним голубым, уже почти мирным небом.
Через несколько минут к ним уже бежала Полина, за ней все кто мог, а кто не мог, прильнули к окнам. Кто не вставал, тому рассказывали те, кто видел. Ничего не было важнее – человек пришел с фронта, люди стали возвращаться, да и поговаривают, что войне скоро конец. И жизнь постепенно наладится, и у каждого есть надежда, и все будет хорошо.
И вот они идут втроем. На здоровой руке виснет Зоя. Над раненой причитает Полина.
– Пап, а как же ты будешь мне кукол делать, если у тебя рука болит? – Этот вопрос сильно волновал Зою.
– Кукол ей подавай! Вот как отец себя чувствует да как теперь оперировать будет, спросила бы, а то только вернулся, ей уже игры подавай, – делано сердилась Полина.
– Оперировать я, Полинушка, уж действительно не смогу. Буду опыт студентам молодым передавать, смену себе растить. А вот кукол мы еще с тобой, ребенок, наделаем. Буду левой, больной, значит, держать, а правой рисовать или шить чего. Ты мне станешь помогать. А потом и сама начнешь таких кукол мастерить, что диву дашься. А что, Полина, вы совсем дома не бываете?
– Нет, Владимир Михайлович, работы полно. За день намаешься, куда уж идти, а частенько и ночью приходилось. Зоиньку здесь все уже знают. Она со своими артистами тут такие концерты солдатам дает. И занимается прям здесь, в школу водить было некому, а потом и так привыкли. Солдаты учат и читать, и писать. Вот и не ходили мы домой-то. Чего туда ходить без вас. – И она снова зашмыгала носом.
– Ну ладно, ладно тебе, Полина. Сегодня прямо домой и отправимся все вместе. Совсем скоро, говорят, войне конец. Заживем лучше прежнего.
– Даст Бог, даст Бог...
* * *
Много времени никто не заходил в эту квартиру. В ней теперь витал дух запустения, состоящий из запаха пыли, тишины и полумрака. Скрипнула входная дверь, хозяева зашли в просторный холл. Сквозь щель в задернутых занавесках проглядывал последний розовый луч уходящего солнца. Раскрыли все шторы – широкие подоконники были пусты – многочисленные горшки с цветами заботливая Полина давно отнесла в больницу.
– Ну что, ребенок! Готов начать уборку?!
– Всегда готов! – сказала Зоя и по-пионерски отдала честь.
Они вооружились тряпками и щетками, стали мыть, драить и чистить, отдирать с окон бумажные кресты. И когда все заблестело, девочка побежала во двор и наломала веток с зазеленевшими почками, поставила в вазу.
– Ну вот, котенок! Теперь будем жить здесь! – довольно сказал Владимир Михайлович, удовлетворенно оглядев квартиру. – А сейчас пойдем посмотрим, какие дела в моей мастерской. В нее-то мы не заглянули.
Зою не нужно было приглашать несколько раз. Памятуя, что раньше папа не очень приветствовал ее посещения этой комнаты, она терпеливо ждала, что он обязательно позовет ее туда, и не приставала с просьбами.
– Будто и не было этих лет войны. Будто и не уходил никуда. – сказал отец, оглядев комнату. Провел рукой по столу. Яркая полоска полированного дерева проступила из-под пыли. На блюдце лежала кисточка с засохшими от клея волосками. Краски напоминали потрескавшуюся от засухи землю. – А что, если, ребенок, я тебя буду учить делать все самой? У меня вон рука больная, кукол хоть и можно, но сложновато будет мастерить.
Зоя запрыгала от радости и захлопала в ладоши.
– Ура! А когда, папочка, когда мы начнем учиться?
– А вот прямо сейчас. Попьем чаю, да и приступим.
После небольшого ужина Зоя с отцом устроились в кабинете и просидели там несколько часов кряду. Девочке очень не хотелось заканчивать свой первый урок, но глаза слипались после такого насыщенного дня и у нее, и у Владимира Михайловича. Пожелав друг другу спокойной ночи, они впервые за долгое время пошли в свои замерзшие отсыревшие кровати и заснули в то же мгновение, как голова коснулась подушки. Проваливаясь в сон, Зоя подумала: «Как там мои солдатики, я ведь даже не предупредила их, что не приду сегодня».
Каждое утро они с отцом собирались и шли в госпиталь, где он консультировал врачей на операциях, обходил палаты, оценивал состояние раненых. Полина, несмотря на то, что семья перебралась домой, по-прежнему ночевала в больнице, работы у нее было невпроворот и днем и ночью. А Зоя с удвоенным усердием занималась чистописанием и математикой. Ей не хотелось садиться за одну парту с малышами.
Уже несколько дней на дне ее корзинки лежало письмо для мамы о том, что папа вернулся и войне скоро конец. Но оно так и не ушло к адресату, потому что ночевала теперь Зоя дома, а днем появлялось много других дел.
* * *
9 мая закончилась война. Вечером, услышав страшный грохот, Зоя кинулась к окну. В небе взрывались сотни разноцветных фейерверков. Это тридцатью залпами из тысячи орудий ознаменовали победу. И хоть по радио объявили о капитуляции Германии раньше, но для девочки почему-то именно этот салют стал символом настоящего окончания войны. Она обернулась. У отца в глазах стояли слезы, а Полина, прибежавшая из больницы домой, как только услышала объявление, плакала в голос. Вдруг не сговариваясь все кинулись в коридор, накинуть что-нибудь и бежать на улицу.
