— Выходит, что я должен следовать за ней почти что от самого дома?
— Ни в коем случае: ждите ее на выезде из города в восемь сорок, раньше она туда не доберется, а затем, следуя за ней, не очень мелькайте в боковом зеркале ее машины. Она женщина внимательная и заметит слежку. Впрочем, вы профессионал, не мне вас учить.
— Номер, марка машины?
— «Лимузин» голубого цвета, номер... номер... забыл. Последние цифры — шестьсот сорок девять. Впрочем, этого вполне достаточно. Не перепутаете.
— А если она не пожелает вступить со мной в контакт?
— Дик, если я за вас продумаю все психологические аспекты вашего знакомства, то вы можете оказаться беспомощным в непредусмотренной ситуации, когда решать придется самому. Не так ли?
— Да, мистер Тернер. Расскажите что-нибудь о вашей жене, я хочу почувствовать ее так, будто знаю давно, это облегчит ту роль, которую мне придется сыграть.
— Верная мысль. У вас хватка ротвеллера. Тому тоже, дай только след и команду, и он не отступит, пока не загрызет человека.
— Спасибо за сравнение с ротвеллером.
— Дик, не заедайтесь, это образно. Можете считать это высшей похвалой. Я постараюсь нарисовать портрет Элизы так, чтобы вы прочувствовали ее, будто знаете давно, — неохотно и подчеркнуто произнес Тернер, явно с намеком на мои слова, потом подозвал жестом к столику Гленна.
— Гленн, еще коньяку.
Гленн быстро, но не суетясь, принес бутылку французского коньяка и ломтики лимона. Тернер налил полные рюмки, тут же выпил свою и поморщился, хотя десятью минутами раньше пил с явным наслаждением. Конечно, кому приятно рассказывать о своей жене чужому человеку, да еще с разными подробностями, но иного выхода не было. Он затеял рискованную игру и обязан был довести ее до конца. Мой миниатюрный магнитофон не был рассчитан на долгую работу и давно перестал записывать, но самое главное в этой необычной сделке он уже зафиксировал. Для чего я пошел на такой опасный шаг, знал ли заранее, что запись мне пригодится или из чувства самосохранения? Не могу ответить точно, скорее всего что-то настораживало. Отсюда и риск, потому что приди в голову Тернеру, чем я занимаюсь, все бы для меня сразу закончилось; я бы навечно остался в этом-лесу. Мне даже на мгновение показалось, что Тернеру известно о магнитофоне, ему мог сказать об этом подарке Дуглас. Ну, не ему, так его доверенному человеку, потому что вряд ли сам Тернер интересовался мной. Значит, впереди меня ждали не деньги, а расправа. Но думать об этом было бессмысленно и бесполезно, я никуда не мог бы скрыться от двух вооруженных мафиози; их пиджаки явно растопырились от кольтов, которые дырявили человека, словно перед ними газетный лист.
— Элиза,— продолжил Тернер,— как я уже говорил, выросла в обеспеченной, даже не столько в обеспеченной, сколько в аристократической семье: отец — директор коммерческого банка, мать — француженка с километровой родословной. Поверьте, Дик, у моего ризеншнауцера, обладателя двадцати золотых наград, родословная явно уступает происхождению матери Элизы, в то время, когда иные люди, как я, например, кроме папашки и деда, державших вонючую лавку, ничего не знают о своих предках. Вот вы, Дик Мэйсон, знаете что-нибудь о вашем прадедушке по отцовской линии? Я уверен, что ровным счетом ничего. Кроме одного: он наверняка был авантюристом, как и ваш благородный родитель!
— Про отца вы тоже знаете?— я спросил безо всякого надрыва, потому что поверил, что Тернер действительно узнал обо мне все или почти все, тем более, что сведения о моем отце не могли меня затронуть, я сам его давно и прочно презирал.
— Да, знаю,— Тернер бросил на меня косой пронзительный взгляд,— я не начинаю никакого дела с человеком, не наведя о нем самых тщательных справок. Мне даже известно, что он продал свой тромбон за триста долларов, выдав его за работу Страдивари, хотя всем известно, что Страдивари сколачивал одни рояли.
— Вы хотели сказать скрипки.
— Что?
— Вы хотели сказать скрипки.
— Пусть будут скрипки. Это не имеет никакого значения в данном случае, потому что от этого факта ваш папаша не становится более честным. О чем, кстати, я говорил раньше?
— О родословной матери Элизы.
— Да, мадам Жаннет де Гранвиль знала всех своих родственников чуть ли не до десятого колена. Все эти де Гизы и де ла Моли с Бурбонами кем-то ей приходились. У нее есть рисунок гинекологического дерева...
— Генеалогического,— поправил я с покровительственной улыбкой, чем едва не испортил все дело.
— Вы опять хамите!— взорвался Тернер, от его голоса сразу насторожились убийцы около машины на стоянке.
— Я лишь поправил вас.
— Болван!— Тернер покраснел от гнева, да и коньяка мы выпили уже немало,— я сознательно сказал именно так, потому что плевал с высокой башни на все генеалогические древа, от которых пользы гораздо меньше, нежели от козла молока! Даже мой ризеншнауцер имеет от своей родословной больше, чем мадам де Гранвиль! А если бы я, Тернер, который добился в этой жизни почти всего, если бы я попытался нарисовать свое генеалогическое древо, то кроме скобяной лавки ничего не нарисуешь. Зато у меня есть миллионы и энергия, которая позволит их удвоить и утроить. А мадам де Гранвиль...
— Простите меня, мистер Тернер,— черт с ней, с вашей тещей, расскажите лучше об Элизе.
— Вы правы, Дик, я действительно увлекся историей происхождения моей тещи, хотя вы в этой истории можете найти кое-что для себя, потому что все это не могло пройти без следа и для Элизы: еще бы — такая родословная! А у меня, видите ли, не те манеры! На ее упреки у меня один ответ: человек с моими деньгами может себе позволить такие манеры, какие он захочет! Это вовсе не значит, что я веду себя за столом, как откровенный хам, наоборот, я веду себя на людях естественно, также, как и дома, наедине с собой. И если мне хочется макнуть хлеб в тарелку с соусом, я это делаю, как делали мой дед и отец.
Я уже говорил, что у Элизы с детства было все. Начиная с двенадцати лет дни были расписаны по минутам: школа, естественно, частная, бассейн, музыка, верховая езда, занятия на корте... Уже в семнадцать к ней сватались женихи с титулами: какие-то итальянские графы, князья, такие же нищие, как и все представители этой вымирающей категории. Их прельщали деньги мистера Скотта, все знали, что он богат. После его смерти оказалось, что он полный банкрот, и, чтобы это не стало очевидным при жизни, он до последнего дня пользовался казенными деньгами, как своими собственными. Если бы это раскрылось при жизни, он угодил бы в тюрьму на пятнадцать лет. Это очень серьезное преступление, мистер Мэйсон, я вам настоятельно советую, не залезайте в общественный карман, когда станете управляющим банком.
Мистер Тернер почувствовал себя раскованнее, видимо оттого, что перешел собственный рубикон в отношении Элизы, и я вдруг понял, что он вовсе не так необразован, как старается показать и если делает это, то лишь для того, чтобы усыпить внимание противника или партнера, не пропуская тем временем ни одного жеста. Его версия о своем бескультурье никак не вязалась с изящным видом и непринужденной манерой держаться за столом, да и про импрессионистов он загнул очень даже здорово. Этот человек, конечно, мог себе позволить макнуть в обществе хлеб в тарелку с соусом, но только для того, чтобы подчеркнуть собственную независимость: не хотите воспринимать меня таким, каким я хочу быть,— катитесь на все четыре стороны! Значит, его конфликт с Элизой заключался в более глубоких разногласиях, ему действительно претило ее высокородное происхождение, оно было для него как бы укором его собственного, иначе бы он не говорил о нем с такой ненавистью: возможно, он и сам не прочь был иметь такое, с учетом его фантастических доходов. Не связана ли его новая женитьба с приобщением к сильному, и в то же время, родовитому итальянскому клану? Я решился прервать Тернера и для подтверждения собственных умозаключений задать вопрос, но сделал это неуклюже, на уровне первобытной дипломатии.
— Мистер Тернер, а ваша предполагаемая супруга тоже с титулами?
— А какое это имеет значение?— Тернер сузил глаза и посмотрел на меня более внимательно, нежели минуту назад.— Вас должны интересовать только жизнь и характер Элизы, и не советую всовывать нос в мои другие дела и планы. Если у вас плохая память, то запишите это себе в записную книжку и затвердите, как таблицу умножения. Ну, запишете или запомните?
