— Да, я. При всей моей ненависти к советской власти начал по ней тосковать. Не по ней, точнее, а по тем людям, которыми я был окружен. Понимаешь меня?
Гоша сосредоточился только на Журковском, полностью игнорируя всех остальных, сидевших за столом.
— Прости, не понимаю.
— Все ты понимаешь! — Крюков схватил со стола бутылку, в которой водки оставалось только на донышке, выплеснул в свою рюмку и быстро выпил, не закусывая.
— Все понимаешь, — повторил он. — Только сформулировать не можешь. Или не хочешь. Тебе что, нравится твоя нынешняя жизнь? Только честно скажи нравится? Как на духу? А?
— Если человек говорит, что ему все в жизни нравится, значит, он фактически умер, — ответил Журковский. — Он мне неинтересен. И сам себе неинтересен. Если он не хочет ничего в своей жизни изменить…
— Ай, брось ты свои интеллигентские выверты! Осточертело! Пустая болтовня! Сотрясение воздуха! Сколько лет живу в этой стране, в этом Городе, столько и слышу эти Фразы. Да, Фразы. С большой буквы. А ни хрена не стоит за этими вашими фразами. Все просрали, и свою жизнь, и свою родину… Только фразы остались. А вам больше ничего и не надо! Вот ты, Толя. Говоришь — если человек не хочет ничего изменить, он неинтересен… А сам-то ты — что хочешь изменить? Да ладно — «хочешь»! Хотеть мало. Надо ведь действовать. Что ты думаешь менять? Что ты можешь? Ты, помнится, хотел уехать. Почему же здесь сидишь? А, Толя? Объясни мне, почему ты остался!
— Пойдем-ка, Гоша, в магазин, — сказал Журковский. — А то, знаешь, сейчас на личности съедем… Нам это надо?
— Верно.
Крюков посмотрел на пустую бутылку.
— Пойдем в магазин. Так всегда было и всегда будет. Все разговоры о судьбах мира заканчиваются походом в магазин. Конечно… Ну идем, чего тянуть. Галя! — Крюков посмотрел на хозяйку дома. — Ты не против того, чтобы мы усугубили?
Галина Сергеевна в этот момент была увлечена сравнительным анализом прелестей отдыха на Кипре и в Турции. Анализ этот проводила Виктория. Она говорила со знанием дела и все время упоминала о том, что Надюшке, ее дочери, не в пример больше понравилось в Турции.
— Хотя, знаешь, Галя, по деньгам практически одно и то же… Это только говорят — тут дешевле, там дешевле… А как приедешь, деньги летят направо и налево…
— Что? — спросила Галя, повернувшись к писателю.
— Я говорю — усугубим мы с Толей. Ты не против?
— Конечно, конечно… Толя, купите соку еще, хорошо?
— И сигарет, — вставила Надюшка.
— И сигарет. — Галина переправила мужу пожелание Нади, тем самым по привычке давая всем понять, что ЕЕ Толя исполняет только ЕЕ приказы.
— Пошли.
Крюков встал со стула. Его качнуло, но, проявив чудеса равновесия, он с некоторой даже элегантностью выбрался в прихожую. Журковский, нащупав в кармане бумажник, отправился следом.
Он был серьезно обеспокоен тем, что, по прикидкам, денег у него практически не осталось. Точнее, были, конечно, сто долларов, но это были последние сто долларов, на которые семье профессора Журковского предстояло жить как минимум месяц. Правда, должна быть еще зарплата в Институте, да и у Галины аванс, но эти деньги Анатолий Карлович не рассматривал как составную часть семейного бюджета. Они улетали за день, за два. Телефонные счета, квартирная плата, «за свет, за газ, за воду», как скороговоркой выпаливала Галина, заполняя квитанции, — все это съедало львиную долю официальных зарплат.
Может быть, у Крюкова что-то есть? Вряд ли. Писатель за последние годы не имел, кажется, ни одной публикации. Крюков — по мнению Журковского, «крепкий» писатель, то есть хороший ремесленник, умеющий оформлять свои мысли и, главное, способный создавать внятные и реалистичные сюжеты, — обладал чрезвычайно скверным характером.
Гоша всегда любил резать в глаза правду-матку или то, что ему таковой представлялось.
Он бесконечно спорил с редакторами, корректорами, на критиков же выливал такие потоки словесных помоев, что некоторые из них даже остерегались отпускать на счет Крюкова свои замечания — себе дороже.
Правда, после того как в стране восторжествовала свобода слова, а главное, свобода получать за это слово деньги, критики воспряли духом и некоторое время получали неплохие гонорары в толстых журналах за пространные критические статьи о творчестве Крюкова.
Однако это продолжалось недолго. Непредсказуемый писатель громогласно (использовав в качестве рупора два или три журнала, в которых его еще как-то терпели) заявил о своем моратории на любой вид литературного творчества. Он высказался в том духе, что в России наступил конец литературы и участвовать в карнавале бездарностей, в апофеозе безвкусицы и пошлости он не желает.
Как и следовало ожидать, народного негодования его заявление не вызвало. В начале девяностых читающая часть населения была слишком озабочена тем, как добыть себе на хлеб насущный, а редкие минуты или часы досуга посвящала знакомству с появившимися в продаже книгами Чейза, Кинга и Лимонова. Так что мораторий писателя Крюкова веско прозвучал, пожалуй, лишь для него одного.
С тех пор Гоша держал слово. Он не прикасался ни к перу, ни к пишущей машинке, ни к клавиатуре компьютера, чтобы создать очередное произведение искусства. Однако идти на оптовый рынок, чтобы торговать там памперсами или разгружать машины с коробками фальшивой водки, он тоже не хотел.
Через год после объявления творческого моратория Гоша открыл собственное издательство. Деятельность его была проста. Издательство сдавало в аренду свою марку, реквизиты и прочее документальное обеспечение тем, кто желал что-нибудь издать и не хотел или не мог обращаться с этим «чем-то» в издательства солидные, известные, «настоящие». Причины отказа от сотрудничества с монстрами издательского дела бывали, в основном, финансового порядка. Работать же с Гошей было выгодно всем — его контора штамповала малотиражные брошюрки, большей частью технические и узкоспециальные, всякие там методички, руководства, а также уставы бесчисленных предприятий, которые с невероятной скоростью появлялись и столь же стремительно исчезали в бескрайних просторах дикого русского бизнеса.
За два года активной деятельности Крюков заработал неплохие деньги — все прежние гонорарные выплаты не шли ни в какое сравнение с зарплатой, которую он теперь начислял себе сам. Однако счастье было недолгим.
Как-то раз в офис к Крюкову — если можно было назвать офисом крохотную комнатку в доме, предназначенном к сносу, — пришли двое ладных молодцов и сделали Гоше предложение, от которого он не смог отказаться.
Молодцы были представителями одного из издательств при Всероссийском обществе слепых — так, по крайней мере, понял их объяснения Гоша. Парни изъяснялись на новом, только формирующемся языке, в котором писатель Крюков и тогда был не силен, да и сейчас не преуспел.
Несмотря на лингвистические трудности, Гоша все-таки понял, что предоставление издательских марок — дело давным-давно монополизированное и монополизировали его, в частности, издательства, принадлежащие различным благотворительным фондам или таким вот обществам инвалидов и потому имеющие различные виды налоговых льгот.
Вообще-то, молодцы представляли всю эту монополистическую систему, которая включала почти десяток издательских фирм (неважно, что ни одна из них не имела даже собственного штата) и в которую теперь предлагалось влиться крохотной фирмочке Крюкова.
Гоша подумал несколько минут и принял предложение. А на следующий день он набрал номер мобильного телефона одного из молодцов и сообщил, что выходит из дела и все предприятие готов продать по сходной цене, если найдется покупатель.
Покупатель приехал через час. Это был один из вчерашних молодцов, только на этот раз не в кожаной куртке и спортивных штанах, а во вполне приличном костюме.
Молодец принял у Крюкова печать, учредительные документы и его собственное заявление, выдал Гоше тощую пачку зеленых купюр и исчез из Гошиной жизни навсегда.
С тех пор писатель Крюков больше нигде не работал, жил случайными приработками в многочисленных газетах, причем сознательно выбирал наиболее отвратительные из них — те, которые даже «желтыми» можно было назвать с большой натяжкой. Сам Гоша именовал их «черной прессой».
Ему было сорок пять лет, и в будущее он смотрел с демонстративным пессимизмом.
— У тебя деньги есть? — спросил Журковский, когда они с Крюковым вышли на улицу.
— Малость есть… А у тебя что, нету, что ли?
— Да знаешь… Пойдем-ка в обменник.
Журковский решил разменять последнюю сотню. Все-таки на эти традиционные осенние приемы ни он, ни Галина никогда не жалели денег, как бы мало их ни было. Даже, случалось, занимали специально, чтобы первого сентября принять гостей подобающим образом.
