Один телевизионный канал дал картинку Лобовой трибуны. Ложи 1 и 2 закрывало синее полотнище. Репортер заявил, что, согласно информации, полученной от полицейского источника, бомба взорвала не тех, для кого она предназначалась. Управляющий ипподромом, недоступный для комментариев из-за плохого самочувствия, судя по всему, подтвердил полиции, что в последнюю минуту в ложе 1 оказались совсем не те люди, которые первоначально сняли ее на скачку «2000 гиней». Репортер, который очень эффектно смотрелся в полосатой рубашке с отложным воротничком и без пиджака, еще долго рассуждал о том, что бомба предназначалась арабскому принцу и его свите, которых ждали в ложе 1. «Ближневосточный конфликт добрался до наших берегов», — уверенно заявил репортер.
Я задался вопросом, поднялось бы у Мэри-Лу настроение, если б она узнала, что ноги ей оторвало по ошибке. Я в этом сомневался.
Позвонил матери, на случай, если она тревожилась обо мне.
Не тревожилась.
— Привет, дорогой, — защебетала она. — Какой у нас случился кошмар.
— Я там был.
— Что, на скачках?
— Нет, именно там, где взорвалась бомба.
— Правда? Как интересно. — Ее, судя по всему, не волновало, что я едва не погиб.
— Я остался в живых только потому, что мне очень повезло. — Я надеялся хоть на слово сочувствия.
— Конечно, повезло, дорогой.
После гибели моего отца отношение матери к смерти изменилось. Думаю, она поверила, что от человека совершенно не зависит, будет он жить дальше или умрет. В последнее время я стал склоняться к мысли, что в глазах матери смерть в столкновении с груженым кирпичом трейлером была удачным завершением семейной жизни, в которой не осталось места любви. После того как отец погиб, я узнал о его нескольких коротких романах. Возможно, моя мать верила, что несчастный случай стал божьим наказанием за грехи.
— Я хотел сообщить тебе, что со мной все в порядке.
— Спасибо, дорогой.
Она не спросила меня, что случилось, а я решил не рассказывать о пережитом ужасе. Она наслаждалась своим тихим, спокойным миром с утренним кофе, церковными службами, прогулками по ухоженным паркам. В этом мире не было места оторванным конечностям и изуродованным телам.
— В скором времени заеду к тебе, мама.
— Буду рада, дорогой. До свидания. — И она положила трубку.
Мы никогда не были близки.
Ребенком я всегда обращался к отцу, что за советом, что за лаской. Мы вместе смеялись над глупыми ошибками матери и шутили насчет ее политической наивности. Мы улыбались и закатывали глаза, когда она допускала очередную faux pas,[8] а случалось такое часто.
Я не пролил ни единой слезы после гибели отца, но горевал страшно. Я его обожал — и едва смог вынести такую потерю. Помню отчаяние, которое охватило меня, когда через несколько недель после смерти отца я более не мог ощутить в доме его запах. Пришел домой из школы-интерната на уик-энд и внезапно понял, что отцом в доме больше не пахнет. Отсутствие его запаха обострило горечь утраты: он не вышел за газетой, а ушел навсегда. Я побежал наверх, в его гардеробную, чтобы понюхать одежду отца. Открывал шкафы, выдвигал ящики, зарывался носом в его любимые джемпера. Но отец ушел. Очень, очень долго сидел я на полу гардеробной, уставившись в никуда, сраженный горем, но не в сипах проронить слезу, не в силах, как положено, оплакать отца. Даже теперь мне так хотелось рассказать ему о своей жизни и работе, радостях и печалях. И ругал его вслух за то, что он умер и его нет рядом со мной, когда он мне так нужен. Как бы я был счастлив, если бы он мог поговорить со мной, снять боль в моем ушибленном колене, успокоить меня, стереть кошмары из моей памяти. Но при этом я все равно не мог оплакать его.
Когда начался часовой выпуск новостей, я осознал, что голоден. Кроме двух хлебных корочек и шоколадного батончика в больнице, я ничего не ел с пятничного вечера, а та еда не прошла дальше желудка. И теперь, стоило мне об этом подумать, как желудок заныл. Но каким способом унять эту боль, я как раз знал.
Дохромал до кухни и приготовил себе испанский омлет. Часто говорят, что еда успокаивает, и действительно, многие в стрессовом состоянии едят богатые сахаром продукты вроде шоколада и не только потому, что им требуется энергетическая подпитка. Просто после шоколада настроение действительно улучшается. Я это прочувствовал на себе в больнице Бедфорда. Однако меня еда успокаивает, только если я сам ее и готовлю.
Я взял с овощной стойки несколько головок лука-батуна, порезал их на тонкие кругляши, поджарил на сковороде в оливковом масле первого отжима. Нашел в холодильнике несколько сваренных молодых картофелин, порезал, добавил к луку, плесканул для вкуса чуть-чуть соевого соуса. Три яйца, решил я, и разбил их в стеклянную миску. Я действительно люблю готовить, и мне определенно стало лучше, как физически, так и духовно, задолго до того, как я сел на диван, чтобы съесть приготовленное блюдо.
Карл позвонил во второй половине дня.
— Слава богу, ты дома.
— Приехал еще вчера.
— Извини, мне следовало позвонить раньше.
— Все нормально. Я ведь тоже тебе не звонил. — И я знал почему. Отсутствие новостей лучше тех, которых боишься.
— Что с тобой случилось?
— Ударился коленом. Меня отвезли в больницу Бедфорда, а потом на такси домой. А ты?
— Цел и невредим. Помогал людям спускаться вниз в дальнем конце трибуны. Полицейские записали мою фамилию и адрес, а потом отправили домой.
— Ты видел Луизу или Роберта? — Я затаил дыхание, страшась ответа.
— Никого не видел, но Роберт позвонил мне утром. С ним все в порядке, если не считать, что он потрясен случившимся. Он спрашивал, не знаю ли я, как там Луиза.
— Разве при взрыве Роберт не был в ложе?
— Он говорит, что бомба точно взорвалась в ложе 1, а он в этот момент находился в ложе 2 за сдвинутой перегородкой, которая его и спасла. Но, похоже, слух он потерял. Мне пришлось кричать в трубку.
Я знал, каково это.
— А что с Луизой?
— Понятия не имею, — ответил Карл. — Я пытался звонить по номеру горячей линии, который дали в полиции, но он постоянно занят.
— О других новости есть?
— Только те, что в телевизоре. А ты ничего не слышал?
— Ничего. Я видел американку, которая организовывала ленч, Мэри-Лу Фордэм, сразу после взрыва. До сих пор вижу. Ей оторвало обе ноги.
— Господи.
— Я чувствовал себя таким беспомощным.
— Она жива?
— Была жива, но я не знаю, удалось ли ее вынести и спасти. Она потеряла слишком много крови. Меня увел пожарник, который велел мне спуститься вниз.
Последовала пауза, мы оба вспоминали последствия взрыва.
— Я об этом еще не думал, — продолжил я, — но кухня наверняка по-прежнему опечатана. Завтра начнем с этим разбираться. Сегодня у меня для этого нет сил.
— Да, у меня тоже. Ночью почти не спал. Позвони мне завтра.
— Хорошо, — ответил я. — Позвони вечером, если что услышишь.
— Обязательно. — И попрощался.
Остаток дня я провел в кресле. На кофейный столик положил подушку, на нее — левую ногу. Не смог переключить телевизор на неновостные каналы, вот и смотрел одно и то же, устаревшие новости, повторяемые вновь и вновь. Версия с арабским принцем, как мне показалось, приобретала все большую популярность, возможно, потому, что никаких других не было, а эфирное время требовалось чем-то заполнить. Эксперты по Ближнему Востоку сменяли друг друга, чтобы до бесконечности комментировать умозрительную версию, не подтвержденную ни единым фактом или вещественным доказательством. У меня возникло ощущение, что телевизионные компании просто позволяют некоторым из этих так называемых «экспертов» популяризировать свои экстремистские взгляды, никак не способствуя улучшению обстановки в тех странах, которые они покинули, перебравшись в Англию. Насильственная смерть и уничтожение для многих из них являлись обычным делом, и кое-кто даже оправдывал случившееся, говоря, что для мятежных сил его страны принц мог быть обоснованной целью, а тот факт, что пострадали невинные люди, следовало списать на неудачное для них стечение обстоятельств: вы понимаете, жертвы войны и все такое. Подобные комментарии злили меня, но я не мог заставить себя выключить телевизор из опасения пропустить что-то новое и важное.
В какой-то момент, около пяти вечера, я заснул.
Опять проснулся словно от толчка, с гулко бьющимся сердцем и покрытым холодным потом лицом, после еще одной встречи с больничной каталкой, коридором без окон, безногой Мэри-Лу, кровью.
Господи, взмолился я, только бы ночью обойтись без этого.
Но куда там.
Мэри-Лу не выжила.
В утреннем номере «Таймс», который, как всегда, положили у двери моего коттеджа в семь утра, Мэри-Лу Фордэм значилась среди шести идентифицированных жертв взрыва. Остальных еще не опознали и, соответственно, не поставили в известность их родственников. По сведениям полиции, при взрыве погибло пятнадцать человек, но они не считали этот список окончательным, потому что некоторых могло разорвать на мелкие кусочки.
