– Едем домой! Там Даня с Сенькой спят. Вдруг проснутся, а тебя – нет.
– Да, домой, – встрепенулась Динка. – И поскорее.
Сев в машину, я неожиданно поняла, что не смогу ее вести: мои руки дрожали мелкой предательской дрожью. Я сделала глубокий вдох и стиснула руки в кулаки, пытаясь успокоиться. Динка метнула на меня встревоженный взгляд.
– Что такое?
– Сейчас… приду в себя…
Я вспомнила, что в багажнике у меня еще с лета лежит бутылка водки: я обещала ее в подарок нашему водителю Сан Санычу, у которого родилась внучка, и мы на работе подносили ему по этому случаю презенты. Но купив водку, я забыла, куда ее дела; мне пришлось покупать новую бутылку, а та, старая, так и лежала в багажнике, завалившись между пакетами с надувным матрасом и запасным колесом, пока я не нашла ее недавно. И сейчас я вспомнила об этой бутылке. Я вышла из машины, достала водку и, вернувшись, потрясла бутылкой перед лицом Динки.
– Я выпью.
– А ГИББД? Ты лишишься прав, если что…
– Будем надеяться, что «если что» не будет. Нам только и остается, что надеяться.
Лицо Динки при моих словах исказила страдальческая гримаса.
– Дай мне.
– Сейчас…
Я нашла в бардачке пластиковый стаканчик и протянула его подруге. Налила полстакана, и Динка залпом выпила. Я пила из горлышка, чувствуя, как спасительно-желанное тепло обволакивает меня изнутри.
Бутылку с остатками водки я убрала в бардачок. Мы тронулись с места; вела я осторожно, не лихачила, хотя хотелось разогнаться по-настоящему, но я боялась, что в любой момент меня подведут эмоции, нервы, руль выскользнет из рук, и мы пополним сводки ДТП в качестве примера вождения машины в нетрезвом состоянии. Чего мне, естественно, не хотелось.
Дома у Динки было тихо. Она заглянула в детскую.
– Спят.
– Я поехала домой.
– Ты что? – вскинулась она. – А я? Как я могу остаться одна? Гошка! Ты не можешь бросить меня в таком состоянии!
– Ладно, – сдалась я. – Сегодня я у тебя останусь, так и быть. Но переселиться я к тебе насовсем не могу. У меня Егорыч.
– Кто? – переспросила Динка. – А, сосед-алкоголик.
– Он не алкоголик. Он – жертва и страдающая душа.
– Это ты у него таких слов нахваталась?
– Нет. Выдумала сама. Мужику плохо. И он страдает после ухода жены.
– А я? Ты уедешь и не поможешь мне?
– Останусь, останусь.
Но я не представляла, чем я могу помочь Динке. Смерть Ермолаевой явно доказывала, что здесь должна действовать милиция. Насчет Мишки я была не уверена. То ли он слинял куда-то гульнуть в новогодние праздники, то ли он был тем человеком, кого ждала Ермолаева и для кого она так вырядилась. А если Мишка пришел на назначенное свидание, увидел мертвую Ермолаеву и дал стрекача? Такое тоже возможно. И теперь его днем с огнем не найти. Он будет отсиживаться где-то, решив, что на него первого падет подозрение. Мишка – трус, и такое поведение – удрать, не думая о последствиях, – вполне характерно для него. Поэтому, честно, я думала, что Мишка ни во что серьезное не влип, а просто где-то скрывается: то ли от семьи, то ли от ментов.
– Чай будешь?
– Какой чай. У меня глаза слипаются. Я еще, когда машину вела, думала, что усну за рулем.
– Я тебе раскладушку в детской поставлю.
Динка ушла за раскладушкой, а я прошла в детскую и села на стул, подняв с пола плюшевого бегемота. Сеня разбрасывал игрушки где ни попадя, за что ему крепко влетало от Динки.
– Вот раскладушка. Вот белье. Постелить или сама справишься?
– Справлюсь. Ложись и ты. Не вздумай сидеть на кухне, курить или пить валерьянку. Этим ты делу не поможешь. Тебе нужно быть в тонусе ради детей.
– Я знаю. – Динка стояла бледная, скрестив руки на груди. – Как вспомню, что мы видели…
– Ладно, – оборвала я ее. – Давай спать.
– Ты думаешь, я смогу…
– Спокойной ночи!
Я ворочалась и не могла уснуть: распухшее лицо Ермолаевой вставало перед глазами как наяву. Я перекатывалась на другой бок и пыталась все выкинуть из головы. Но не получалось, и уснула я уже, когда слабо начинало рассветать. При этом мне снилась Ермолаева, висевшая на кухне. Только не мертвая, а живая – она высовывала язык и страшно хохотала. Потом на кухню пришел Мишка, сказал мне «привет» и стал рассказывать какую-то непонятную историю. Ермолаева спрыгнула на пол и села рядом с нами. Она слушала Мишку, не перебивая, лицо у нее было красным, распухшим. Внезапно она повернулась ко мне и протянула руку… Рука была мягкая, как вата…
Я вскрикнула и проснулась.
Надо мной стоял Сеня и водил по лицу вчерашним бегемотом.
– Пливет. Вставай. Мама уже завтлак плиготовила. Оладьи с валеньем.
– А ты почему не ешь?
– Я уже съел. Но с вами еще поем. За капанию, – прибавил он, подумав.
– Компанию, – поправила я. – И когда ты букву «р» научишься говорить?
– Я хожу к логопеду, занимаюсь, – рассудительно сказал он. – А такие дела сколо не делаются. Так мама говолит.
– Правильно твоя мама говорит, – я щелкнула его по носу. – А почему у бегемота нос в варенье?
– Так он тоже оладьи ел.
– Понятно. Иди на кухню, я сейчас приду.
Топот маленьких ног по паркету, и я снова одна. Быстро одевшись, я пригладила волосы и направилась в кухню. Все семейство было в сборе. Динка сидела бледная, с синяками под глазами, губы сжаты в ниточку. Увидев меня, она качнула головой, что означало «Мишка не объявлялся и не звонил». Я решила немного разрядить обстановку.
– Ну что, братцы-кролики. Едим оладьи наперегонки. Кто больше съест?
– Ула! – Сенька хлопнул ложкой по столу. – Мам! Дай сметану.
– Ты уже восемь оладий слопал. Мне не жалко, но вдруг живот заболит. Ты недавно котлет переел, так лежал на диване и охал.
– Не заболит.
– С брата бы пример брал, – Динка выложила горку оладий на тарелку. – А то ничего не ешь. Худой как щепка.
Все сказанное относилось к Дане, который сидел и ковырял вилкой в тарелке.
– Ты будешь есть или нет? – прикрикнула на него Динка.
Данька вскинул на мать черные глаза, но промолчал. Он был полной противоположностью младшему брату: молчун, слова не вытянешь.
– Дань. Смотри на меня и ешь.
Он подцепил половину оладьи и отправил ее в рот.
– Уже лучше, – похвалила я.
Мой мобильный взорвался трелью. Я оставила его в сумке в коридоре, и он звонил, не умолкая.
– Сиди, я принесу, – встала Динка.
Звонил Егорыч. Из его бестолковых восклицаний я поняла, что он сделал салат из капусты и соленых огурцов, потомил курицу в духовке и ждет меня.
– Мы с тобой толком не посидели, – сокрушался сосед. – Тебя подруга с места сорвала. Непорядок это. Новый год так и не отметили. Приезжай, Маргарита. Только это… – замялся он. – Бутылочку прихвати.
– Поняла.
– Да еще… я мимо двери твоей проходил, и голоса там были.
– Голоса? – насторожилась я.
– В смысле твой автоответчик шпарил. По-иностранному.
– Спасибо, Егорыч, за квартиру я, по крайней мере, спокойна. Ты на своем месте, как партизан в лесу. Ни одна муха мимо тебя не пролетит и заяц не проскочит.
– Ну это… ты загнула. Но стараюсь. Ты когда будешь?
– Скоро.
– Уезжаешь? – Динка пристально смотрела на меня.
– Где папа? – громко спросил Сеня. – Его еще нет.
Даня повернул ко мне голову.
– Папа уехал по рабочим делам. Внезапная командировка, – взгляд Динки тревожно метался между сыновьями, наконец он остановился на мне. В нем была негласная мольба о помощи.
– Много вопросов, – пришла я на помощь Динке. – У взрослых свои дела и проблемы. Понятно?
Сеня сосредоточенно кивнул, потянувшись за новой порцией оладушек. Динка слегка шлепнула его по руке.
– Хватит! Потом, бегемотик Булочка!
Сеня сполз с табуретки и вразвалочку пошел в комнату. Данька метнулся за ним.
– Куда?
– В комнату.
– А есть кто будет?
– Я уже поел.
– Ладно, иди! – махнула рукой Динка. – Все равно будешь здесь сидеть, ковыряться в тарелке да на нервы действовать.
Когда мы остались вдвоем, Динка прошептала:
– Я сойду с ума. У Мишки по-прежнему глухо. «Абонент недоступен». Ермолаеву, наверное, уже нашли. И что теперь?
Я пожала плечами.
– Милиция будет искать убийцу.
– А может, она сама повесилась?
– Надела нарядное платье и повесилась? Хотя… мы не следователи и сказать что-то наверняка не можем.
– Вдруг Мишка к этому причастен… – Динка, не закончив мысль, стиснула руки.
– А вот это ты брось! – постаралась я сказать как можно спокойней. – Возьми себя в руки и не пори ерунды.
– Я уже не знаю, что и думать, – простонала Динка.
Не спеша поднявшись с табуретки, я посмотрела в окно. Стоял тихий зимний день. От такой тишины можно было оглохнуть: звенящее белое безмолвие. Аккуратные холмики сугробов, серые дома, серое небо…
– Я поехала, – сказала я, стоя к подруге спиной.
– Ты не оставишь меня?
– Конечно, нет! А ты что – сомневаешься?
