Павел Шестаков - Давняя история

— Чай не водка, много не выпьешь!

Но с его открытой молодецкой внешностью и очевидными заслугами перед домом глупость эта сошла, и отец, хохотнув снисходительно, предложил даже:

— Тогда, может быть, рюмочку налить?

Тут Мухин вновь оказался на высоте, поблагодарил с достоинством и удалился, не помышляя ни о чем, кроме скромного: потрепаться с друзьями о забавном происшествии…

Друзья, обитавшие совместно во флигиле старухи Борщевой, отнеслись к событию по-разному.

Стас Витковский хохотал от души, слушая Мухина, который, прибавляя лишь самую малость, описывал, как ухаживали за ним папа с мамой, а насмеявшись, сказал:

— Слава-то тебе, Муха, не по заслугам досталась!

— Почему это? — обиделся Алексей немного.

— Да ведь она тебя от смерти спасла, а ты ее только от скандала.

— Скажешь — от смерти! Мою голову так просто не прошибешь.

— Скотинины все родом твердолобы, — вставил Курилов.

И снова они смеялись, а потом рассудительный Вова изрек:

— Ты, разумеется, не понимаешь, как тебе повезло.

— Еще бы! Царапиной отделался.

— Не про то я. Я о папе.

— При чем тут папа?

— Недалек ты, Муха, однако, недалек.

— Где я этого папу теперь увижу? В газете на фотографии?

— Папу, конечно, труднее увидеть, чем дочку.

— Дочка, Вова, страшнее русско-японской войны.

— Через год после свадьбы все жены одинаково выглядят.

— Я замужем не был, не знаю.

Так ответил Мухин, но слова Вовы не прошли совсем мимо ушей, задержались, как мелкая заноза, что и выйти могла бы сама по себе, если б не ворошили ее, не тревожили обстоятельства, не задевали люди.

И среди тех, кто задел, оказалась и Татьяна. Сам он был виноват, не нужно было рассказывать, да упустил Алексей, что глупы бабы, что все по-своему понимают, узко смотрят, и рассказал. Совсем без умысла, нужно же было о чем-то разговаривать во время пусть и непродолжительных свиданий.

Он лежал, прижавшись к ней, на узкой своей кровати. Было темно, но в окно, не прикрытое ставней, проникала полоса ночного фонарного света и освещала будильник на подоконнике, готовый задребезжать, предупредить, что, хотя время и не позднее, их собственные уворованные минуты истекают, кончаются.

Времени у них всегда не хватало — и муж Татьянин был домоседом, и ребят не часто удавалось спровадить надолго, — и потому оба привыкли не расходовать его зря. Татьяна раздевалась быстро, но одежду складывала аккуратно, чтобы все было под рукой, чтобы и одеться побыстрее, а выгаданные секунды пробыть вот так, в постели, под одеялом, в той тесноте, что не давала отодвинуться, и он ощущал ее всю: и тугой теплый живот, и горячие ноги, переплетенные с его ногами.

Но приходили минуты, когда требовалось чуть утихомириться, дождаться новых сил. И тогда он говорил что-нибудь. Обычно пустое, смешное, что забывалось тут же. И эту историю рассказал, как смешную, но Татьяну не насмешил, и вдруг ощутил прохладу на груди: это она отодвинулась, на сантиметр, не больше, дальше некуда было двигаться. Он вздохнул поглубже:

— Вот получилось, да?

— Да.

Ему этого показалось мало, потому что все, кто уже слышал историю, реагировали многословней, живее:

— Что — да?

— Ничего. Везет некоторым.

— Это в каком смысле?

— Понравилась она тебе?

— Дурная…

— Почему — дурная?

— Как Вова мыслишь.

— А что Вова?

Мухин сказал.

— Вот видишь, и Вова…

— Ты это всерьез?

— А почему бы и нет! Такая возможность…

— Ревнуешь, глупая?

— Очень нужно.

— Ну, ладно, иди сюда.

Она не двинулась. Он просунул ей руку под мышку, провел ладонью вдоль спины вниз:

— Не дури, Танька, времени мало.

Она молчала, замерла, хотя дышала все сильнее, прерывистее.

— Ну?..

Она опять не ответила. Тогда он грубовато, коленкой подвинул ее поудобнее. Она не сопротивлялась, но когда он нашел губы ее, они еще были сжаты, и ему пришлось показать все, на что он способен, чтобы она разжала их, и потом уже, целуя его лицо, плечи, грудь, всего целуя, шептала, не слушая, не дожидаясь ответа:

— Ты всегда будешь любить меня? Всегда? Меня? Меня одну? Всегда? Правда? Правда?

Он не отвечал. Не потому, что сомневался, а потому что устал и хотел спокойно вытянуться, передохнуть. И, может быть, впервые за все эти щедро радующие встречи ему захотелось, чтобы будильник звякнул быстрее. А она не замечала его усталости и никак не могла оторваться, и даже когда дребезжание с подоконника заставило ее вздрогнуть, не вскочила сразу, как обычно, а застыла, прижавшись к нему, и ему пришлось напомнить:

— Слышала?

— Слышала… Так уходить не хочется!

Но встала, задернула занавеску, зажгла свет и начала одеваться, а Муха, которому нравилось обычно смотреть, как она одевается, как натягивает чулки, застегивает пояс, лифчик, смотрел теперь с ленивым пресыщенным удовольствием и заметил вдруг, что полная ее нога в чулке кажется стройнее, приятнее, и подумал, что пройдет несколько лет, и вся она в одежде будет казаться интереснее, чем раздетая, а потом… Потом и в одежде будет заметно, как расплылось тело, под глазами появятся морщинки… Он вспомнил Курилова: «Все жены одинаково выглядят…»

И, закрывая за ней дверь, коснулся губами щеки, избегая затяжного поцелуя.

Так, от случая к случаю, накапливалось в Мухине нечто неопределенное, нежеланное и неприятное по ощущению, но не уходившее, а усиливающееся и разрастающееся, захватывающее и, наконец, сформировавшееся в твердое: «Дурак, ты, Алексей, дурак! Нужно было тогда, за чаем, спросить что-нибудь, телефон взять, зацепку какую-то оставить, чтобы увидеться, встретиться…» Выплыла заноза наружу, и образовалась вокруг нее гнойная ранка.

Особенно помрачнел Мухин с того дня, как случайно услыхал разговор в деканате. Говорил декан кому-то, Мухину незнакомому:

— Назначения в этом году не блестящие ожидаются: Сахалин, Кировская область…

Сахалин был для Мухина землей известной — ходил он туда на эсминце и ничего интересного не обнаружил, что же касается области Кировской, то и без личного знакомства было ясно: край этот не мечта.

Дома он сообщил о предстоящем распределении Вове, и Вова среагировал без труда:

— У меня мать больная. Придется справку взять.

Одинокая Вовина мать в самом деле жила в рабочем поселке неподалеку, и Вова привез вскоре справку и получил назначение в поселок, но пробыл там недолго, мать схоронил и вернулся в город, как раз когда Мухин занимал уже хорошую должность и помог ему устроиться в подведомственный музей-заповедник. Это, однако, позже произошло…

— А у меня, слава богу, здорова.

— Вот и поезжай в Вятку. Знаешь поговорку: вятские — мужики хватские, а бабы… Самое по тебе.

— Заткнись.

— Идиот! Читать умеешь? Цифры знаешь?

— К чему это?

— Почитай телефонный справочник.

И Мухин решился. Номер он набрал в первый раз, надеясь, что к телефону подойдет мама, а он послушает ее голос и повесит трубку, но голос ответил знакомый:

— Слушаю.

Мухин оробел.

— Вас слушают… Перезвоните, пожалуйста.

И тут его зло взяло. Моряк, а волнуется, как девица на выданье! Он подождал несколько минут и набрал номер снова, на этот раз решительно, без дрожи в коленках:

— Мухин говорит.

— Кто?

— Мухин. Помните, вы меня спасли? Когда один дурак мне голову проломить собрался.

— Леша? — И Мухин уловил безошибочно, что звонку его рады. — Как хорошо, что вы позвонили. Мы беспокоились о вас. Как ваша рана?

— Какая там рана! Засохла, как на собаке.

И хотя быстро выяснилось, что телефонный разговор — своего рода искусство, которым Мухин не обладает и говорит невпопад, он узнал, что она любит серьезную музыку и приобрела абонемент в филармонию на концерты бетховенского цикла.

Однако потребовалось преодолеть еще немало внутренних помех, прежде чем Мухин в единственном своем выходном костюме, повязав мешающий, раздражающий галстук, появился в зале с колоннами среди непривычных ему, в основном пожилых, чудаковатых, торжественно настроенных людей, собравшихся слушать утомительную и непонятную музыку. Он осматривал зал, сомневаясь, что найдет Ирину среди множества людей. Но нашел. И узнал, как он сразу со злостью понял, потому что выделялась она своей некрасивостью. И здорово захотелось Мухину протолкнуться обратно сквозь толпу в фойе, схватить на вешалке потрепанное пальтишко и сбежать, срывая на ходу тесный, стиснувший шею галстук.

Слабость Мухин одолел, не сбежал, галстук поправил, заставил себя улыбнуться и двинулся навстречу судьбе-фортуне.

— Вы любите Бетховена? — спросила она, приятно удивленная.

— Честно говоря, не особенно. Я пришел, чтобы повидать вас, — рубанул он сплеча, решив: «Пан или пропал», и увидел, как по ее желтоватым щекам поползли розовые пятна…