Начало наступления было назначено на первые числа июня. Де Шавель лично просил разрешения у Наполеона позволить ему вернуться в свой старый полк, чтобы сражаться вместе со всеми, его угнетала нынешняя должность, его назначили на нее только из-за того, что император не доверял официальному начальнику секретной полиции, вездесущему Фуще. Он уже целый год не принимал участия в битвах, а с тех пор, как рухнула его семейная жизнь, его единственным утешением остались война и сражения. Был момент, когда Де Шавель, узнав о том, что представляет собой его жена, хотел покончить с собой, его отчаяние и разочарование сделали жизнь невыносимой, но во всех сражениях гибли его товарищи, а он, тот, кто так хотел умереть, выходил из битв живым и невредимым снова и снова. Он не сразу забыл о своей любви, это был тяжелый и болезненный процесс, сначала он прощал жену, мирился с ней, но следовала еще одна измена, и еще, и еще, и это невозможно было объяснить не чем иным, как ненасытностью необузданной распутницы, носящей его имя, которую он так любил. Он возненавидел жену, и частью этой ненависти было воспоминание о его любви, поскольку любовь значила для него так много.
Теперь Де Шавель был уверен, что больше никогда не полюбит. Он примирился, поскольку другого выбора у него не было, кроме того, как пойти на скандальный развод. Но он принадлежал к древнему роду, и не в традициях этого семейства было публично полоскать свое грязное белье. Когда он был в Париже, то жил в том же доме, что и Лилиан, но ни разу не дотронулся до нее и не заговорил с ней. А после того, как она умерла, пораженная какой-то быстротекущей лихорадкой, он закрыл ее мертвые глаза и заплакал. Но он оплакивал свои разбитые надежды и иллюзии, и никто никогда не слышал, чтобы он произносил ее имя или выказывал скорбь. Он был суровым человеком и воином, вел жизнь аскета и гордился тем, что не подвластен никаким эмоциям, если дело касалось женщин.
Полковник положил на стол бумаги, и против его воли мысли вернулись к женщине, о которой они говорили с Мюратом. Он солгал, сказав, что она не произвела на него никакого впечатления. Ему оставалось только надеяться, что у маршала хватит сил устоять, если ему ее действительно предложат, но в душе он сильно в этом сомневался. Его предупредили о ее истинной роли, и она была достаточно мерзкой. Все это совпадало с мнением Де Шавеля о женщинах вытянуть все из своих любовников во время ласк, сочетая хитрость и чувственность, чтобы заманить их в ловушку.
Пока еще графиня Груновская до этого не дошла, что и спасло ее. вчера вечером. У него не было никакого желания совращать невинных, если такое понятие, как невинность, существует вообще. Его презрение было направлено в основном против ее мужа, готового торговать честью своей жены и своей собственной для любого дела, в данном случае патриотизма. Но, насколько ему было известно, у Теодора Груновского имелись и другие, не столь благородные мотивы. В политическом плане он являлся весьма сомнительной фигурой. С одной стороны, его дружба с Великим герцогом Варшавским казалась достаточно близкой, так что возникали подозрения относительно его связи с прорусским движением, однако против него не было никаких доказательств, и он по-прежнему оставался в фаворе. Это был опасный человек, достаточно безжалостный для того, чтобы использовать собственную жену в гнусной интриге, и достаточно хитрый для того, чтобы в любой момент перебежать на другую сторону, если это ему будет выгодно.
Де Шавель вытащил папку с документами и обвел имя графа красным. Это означает, что тот будет находиться под постоянным наблюдением французской разведки после того, как войска перейдут границу с Россией.
День уже клонился к вечеру, Валентина более двенадцати часов находилась в своей комнате под замком. Она с трудом поднялась с кровати и время от времени дергала за шнур звонка, но никто не появлялся. За дверью стояла тишина, не было слышно ни шагов, ни голосов - ничего. У нее от голода кружилась голова, мучительно хотелось пить. По мере того как приближался вечер, в комнате стало холодно и темно, но ей нечем было зажечь свечи. У Валентины не осталось слез, и она не могла больше плакать. Она дрожала всем телом от боли и потрясения. Это было худшее из того, что ей пришлось пережить за пять лет замужества - жестокое, грубее насилие со стороны человека, которого она ненавидела теперь всей душой. Он хотел сломить ее, но достиг противоположного результата. Она забралась под одеяло и заснула.
Солнце поднялось уже довольно высоко, когда отворилась дверь. Увидев его, Валентина приподнялась на подушках, натянув одеяло до подбородка. Он вошел в комнату, приблизился к кровати и остановился, пристально глядя на нее. Волосы у нее рассыпались по плечам, и он подумал, что, несмотря на чрезвычайную бледность и черные круги под глазами, ей очень идут печальное выражение и неприбранность.
- Я пришел к вам, - сказал он, - потому что я сегодня чрезвычайно занят и не, могу терять времени. Вы сделаете то, что вам приказали, или мне сообщить Потоцкому, что он может арестовать и отдать под суд вашу сестру? Скорее, не тяните с ответом!
Валентина отвела рукой волосы со лба, при этом обнажился огромный синяк на предплечье.
Она ответила совершенно спокойно, и его удивило и разозлило полное отсутствие страха в ее голосе. Он-то думал, что найдет ее в слезах, совершенно сломленной.
- После того, что вы сделали со мной вчера, я знаю, что вы способны на все. Даже на убийство моей сестры. Я лягу в кровать с любым, кого вы мне укажете, в том случае, если вы дадите слово, что больше никогда в жизни не дотронетесь до меня. А теперь оставьте меня. - Она отвернулась от него.
- Я рад, что вы поумнели, - сказал граф. - Я пришлю вашу горничную. Сегодня вечером вы должны выглядеть как можно привлекательнее.
Когда в комнату вошла Яна, Валентина уже встала и расчесывала волосы.
- Мадам, - со слезами на глазах сказала служанка. - Мадам, простите меня за то, что я не приходила к вам... Но граф приказал, и я не посмела ослушаться...
- Не плачь, - ласково успокоила ее Валентина. - Я знаю, что ты помогла бы мне, если бы могла. Я знаю, что он бы сделал с тобой. Со мной все в порядке, Яна, не беспокойся. Помоги мне принять ванну и одеться.
Горничная подошла и опустилась перед ней на колени. Она схватила руку Валентины и прижалась к ней губами, по щекам ее струились слезы.
- Он сделал вам больно, - прошептала она. - Я знаю. О Боже, как же я его ненавижу. Прости меня, Господи, но я его ненавижу.
- Не надо, - быстро произнесла Валентина. - Нельзя так говорить, Яна. Это все уже не имеет никакого значения. Он больше никогда не сделает мнебольно.
- Я помню своего Ежи, - с горячностью произнесла Яна. - Он напивался и избивал меня и издевался по-всякому каждую ночь. Иногда я голодала... мой ребенок умер. Я молила Бога, чтобы он умер. Я молилась, и Господь услышал меня! Он услышит и вас тоже, моя бедная добрая госпожа, вы такая милая и добрая, вам недолго осталось мучиться. Дайте мне щетку, мадам, я сама вас причешу. Вот так...
Яна так нежно заботилась о госпоже, как будто та была заболевшим ребенком, она все время что-то бормотала себе под нос и время от времени вытирала слезы. Наконец Валентина не выдержала.
- Если ты будешь меня все время жалеть, Яна, то я сама начну жалеть себя, а это уже никуда не годится. Это проявление слабости. А сейчас я должна быть сильной, а ты должна молчать и быть очень осторожной. Возможно, в ближайшие дни мне понадобится помощь. Ты поможешь мне, Яна? Во всем мире нет никого, кому я бы могла довериться.
Добродушная простая физиономия девушки порозовела от обуревающих ее чувств.
- Вы во всем можете довериться мне, мадам. Я буду до гроба преданной вам. Что я должна сделать?
- Пока ничего, - сказала Валентина. - Сегодня будет званый ужин. До завтрашнего дня мы ничего не сможем сделать. Я уже приняла решение, Яна. Из зеркала на нее смотрело бледное лицо, на котором отражались мужество и решительность, рожденные в результате невыносимой жестокости.
- А послезавтра мы уедем из этого дома навсегда.
Глава 2
За столом сидело тридцать человек, восемнадцать из них были французские офицеры самого высокого ранга, включая двух маршалов - Даву и Бертье, и сам король неаполитанский. Почетный гость сидел по правую руку от хозяйки дома и с самого начала чувствовал себя превосходно. По такому случаю он надел мундир из пурпурного бархата, отделанного золотом, белые панталоны и шелковые чулки, на туфлях его сверкали бриллиантовые пряжки. Пальцы его были унизаны кольцами, а вьющиеся волосы надушены, напомажены и зачесаны на смуглые щеки. Он еще никогда не выглядел таким ярким и красивым и пребывал в прекрасном расположении духа. Он так сильно склонился к графине Груновской, что буквально сидел спиной к даме, находившейся по другую сторону от него; это была прелестная жена одного из польских князей, однако Мюрат не обращал на нее ни малейшего внимания.
