— Кто такая, — принял поправку Перейкин. — Вот Аня кто?
— Дурацкий вопрос, — сказал Корнилов.
— Сам ты дурацкий, — боднула его головой Аня.
— Аня — это судьба. Твоя, его, моя тоже…
— Ты-то тут при чем? — не согласился Корнилов.
— Я — судьба, я своих не забуду питомцев, — пропела в этот момент Аня на мотив известной песни про космонавтов.
Мужчины подхватили, а Перейкин тут же стал аккомпанировать на гитаре. Началась какая-то импровизация из песен и фраз незаконченного разговора.
— Отец игумен идут! — прервал их испуганный крик Акулины, которая принялась торопливо сметать все лишнее со стола и делать страшные глаза.
От резкой остановки голова у Ани опять закружилась. Перед ней поплыли какие-то слова, фразы, словно застывшие на морозе или вылепленные из теста. Одну из них она узнала и улыбнулась ей приветливо:
— Я — судьба…
Он подходил к собаке, нацеливался, но, так и не решившись и не осмелившись сбросить на нее камень, говорил: «Это гончая, воздержимся!»
Недавно по грунтовке прошел трактор. Несмотря на густо падающий снег, еще была видна его топорная, вернее, ножевая работа.
— Скоро мы его догоним, — сказал Корнилов.
— Кого? — не поняла Аня.
Михаил уже жил дорогой, а ее мысли были еще там, за монастырскими полуобвалившимися стенами. Она еще видела Акулину с матерчатым узелком в руках. Сунув его Ане, стряпуха вдруг расплакалась, словно ей было жалко расставаться с теплым, живым узелком.
Аню немного задело, что отец Макарий, благословив ее и пожелав счастливого пути, наклонился к Михаилу и несколько минут говорил ему, судя по осанке и движению головы, не церковное, а что-то особенное, личное.
Перейкин сунул им на прощание по визитке, просил звонить ему запросто, без церемоний. Но с утра был немногословен, разворачивал и скручивал между делом какие-то чертежи, во время прощания ронял в снег сметы и расходные ордера. К тому же за ним тенью следовал худощавый, быстро зябнувший архитектор, появившийся в монастыре невесть откуда, как до него шестиструнная гитара и бутылка французского коньяка.
— Тебе Перейкин не понравился? — спросила Аня.
— С чего ты взяла?
— С утра вы напоминали двух мужчин, которые накануне подрались, а потом вынуждены были терпеть друг друга. Было похоже, что вы все уже друг другу сказали и даже сделали, а оставшиеся на утро слова уже ничего для вас не значат.
— Не пила б ты, Аннушка, медовуху ковшиком, — засмеялся Корнилов. — Кстати, Перейкин тоже оказался единоборцем. Оказывается, мы с ним у одного тренера дзю-до занимались, только в разное время. У Нестерова… Потом Перейкин в карате ушел, выступал на первом чемпионате Ленинграда в конце семидесятых, вел какие-то группы. Говорит, первые серьезные деньги заработал, издав книжку по карате. Это уже в начале девяностых. С этого его бизнес и начался… Врет, наверное, как все каратисты.
Машину вдруг повело в сторону. Михаил тут же выправился, но Ане показалось, что этот маневр муж сделал умышленно, отвлекая ее внимание, сворачивая на другую тему разговора.
— Вел ты себя довольно странно, напряженно, — Аня не поддалась на его уловку. — Слушай, Медвежонок, а ты часом не приревновал меня к Перейкину?
— Как ты меня к отцу игумену? — спросил Михаил, подмигивая ее отражению в зеркале заднего вида.
— Иногда трудно жить с опером, — вздохнула Аня. — Наблюдательный слишком, проницательный сверх меры. Оформи в протоколе чистосердечное признание. Обидно, конечно, когда святой старец твою душу словно стороной обходит, а какого-то мента примечает и опекает неизвестно почему. Какая-то детская обида. Понимаешь? Родной отец играет с моей подружкой в куличики. Как тут не дать ей совочком по башке? Признайся теперь ты: что игумен тебе такого особенного сказал на прощание?
— Да я сам до конца не понял, — ответил Корнилов серьезно. — Достоевщина какая-то или толстовщина. То ли судьбу мою какую-то особую предвидит. Хотя сам говорил, что верить в судьбу православному христианину грешно. Запутал меня окончательно. Я думал в монастыре отдохнуть, успокоиться, а ничего из этого не вышло…
За поворотом действительно показался трактор, расчищавший дорогу от снега. Корнилов сначала пристроился за ним, и некоторое время они медленно ехали, слушая тарахтение, наблюдая, как справа вырастает снежный гребешок. Наконец, Михаил не выдержал и остановился.
— Ты так и не ответил мне, — сказала Аня. — Откровенность за откровенность. Ты меня приревновал?
— Да.
Смотреть на удаляющийся трактор почему-то было грустно.
— Ты серьезно? — спросила опять Аня.
— Еще как.
Корнилов занялся приемником, поискал на фиксированных частотах музыкальное сопровождение их разговора, но ничего подходящего не нашел.
— Это очень глупо, — сказала Аня. — Я не дала тебе ни единого повода к ревности. Я не сказала Перейкину и двух слов, кроме того, он мне совсем не понравился…
Аня вспомнила, как обозвала Владислава про себя «дураком». И на всякий случай этим же словом сейчас мысленно обозвала своего мужа.
— Не нравятся мне такие человеки-оркестры, — продолжила она. — Семнадцатилетняя дурочка может им, конечно, здорово увлечься. По-моему, он надоедает раньше, чем успевает понравиться. Я тебя убедила? Или продолжить?
— Можешь не продолжать. Потому что не в этом дело.
Трактор быстро уменьшался в размерах, а потом вдруг пропал, видимо, на повороте.
— Это все странно, на уровне ощущений, — заговорил опять Корнилов. — Я даже не знаю, как это тебе объяснить. Помнишь, ты мне говорила, что мысль изреченная есть ложь? А высказанное чувство? Наверное, еще больший обман. Что же это было такое? Ревность к воображаемому? Ревность к возможности другой жизни для тебя?
Их взгляды встречались то в панорамном зеркале, то наяву, но каждый раз первым взгляд отводил Корнилов.
— Ты представляешь? Я стал мечтать за тебя. Что по этому поводу говорит мировая литература? Это любовь или ревность? Вот бы, думаю, Ане это или то. Вот увидел этого Перейкина и подумал, что тебе как раз и нужен такой праздник. Праздник, который всегда с тобой. Он-то тебе гораздо больше подходит, чем усталый, нервный следователь, или, как ты неграмотно выражаешься, опер…
— Это что еще за моления мученика Христофора? — строго спросила Аня. — От меня ты собачьей мордочки не дождешься. Меньше тебя любить я не буду, Христофор, и мечтать за меня больше не смей.
— Кстати, насчет собачьей мордочки, — улыбнулся Корнилов. — Если подобрать ко мне собачью породу, то я, пожалуй, самая неинтересная и неудобная в быту. Какая-нибудь охотничья. Сеттер, например, или гончая. В городской квартире такую собаку держать бесполезно. Тапочки приносить она не будет, соображает плохо, играть с ней неинтересно. У нее — один только нюх, след, охотничий инстинкт. Только почуяв кровавый след, эта собака преображается, пропадает ее глупость и вялость…
— Пока ты это говорил, я не почувствовала в тебе глупости и вялости, — перебила его Аня. — Или ты уже вышел на кровавый след? А может твой кровавый след — это я?.. Если бы знала, что православный монастырь на тебя так подействует, никогда бы тебя туда не потащила. В прошлом году после синтоистского или буддистского ты был гораздо бодрее. Я-то думала немного отогреть твою оперативно-следственную душу, а ты уж совсем раскис. Чего доброго возьмешь котомку, посох и пойдешь по святой Руси.
— Интересно, а почему бы современным странникам ни перемещаться по земле на автотранспорте? Святых мест можно посетить больше, и ночевать гораздо комфортнее. На бензин можно собирать милостыней. Вот православные священники освящают избирательные округа на самолетах, опыляют местность святой водой с «кукурузника»…
Они уже ехали по грунтовой дороге, стараясь не спешить, чтобы не догнать машину дорожной службы. Но за поворотом вместо одинокого трактора они увидели нервную вереницу автомобилей. Оказывается, они остановились в каких-то пятистах метрах от шоссе.
— На наших дорогах ничего святого давно не водится, — сказала Аня, радуясь, что муж перешел на шутливый тон, пусть даже насчет святых странников и священников. — Где наши гаишники подежурили, там уже Христа не встретишь.
— Я недавно сказал Акулине что-то похожее, — ответил Михаил, выруливая на шоссе, но в этот момент позади серого «жигуленка» на трассе мелькнул полосатый жезл.
— Про волка речь, а он навстречь, — вспомнил Корнилов одну из любимых поговорок друга и напарника Санчука.
— Добрый…стрш…птр…пс…жбы Орешкин, — представился старшина ГИБДД. — Попрошу предъявить документы.
Было похоже, что «добрый Орешкин» только-только отсмеялся, еще не восстановил дыхание и не смахнул слезу. Щеки его горели запретительным сигналом светофора, видимо, от мороза. Маловероятно, что от стыда. С видимым удовольствием он приступил к неторопливому чтению документов.
