Конечно же, это был Франсиско Сурбаран, один из самых талантливых колористов мировой живописи.
И, когда раскрыла самый сложный, черный фрагмент в верху картины и перед ней предстала удивительно прозрачная стеклянная колба - ваза, а в ней три распустившиеся белые лилии, - и прозрачность стекла, и свежесть лилий были переданы так виртуозно, что Нина заплакала.
Это было мировое открытие!
Почти месяц у Нины ушел на лечение картины, - залечивание механических травм, - ссадин, порезов, ранок с обнажившимся левкасом, а иногда и деревянной основой.
В процессе работы реставратора есть такой момент, когда подготовленная на воде и желтке краска закрепляется затем лаком, протирается луком, а по образовавшейся поверхности работа ведется дальше. Старый, испытанный прием, который дает наилучший результат. Самое трудное при этом, подготовить поверхность, сохранить в ней все кракелюры подлинника, придерживаясь их прихотливо - изысканного, но все же закономерного рисунка.
Работа эта чрезвычайно кропотливая. И главное - ускорить её никак нельзя.
Уже и Гошу подлечили в местном католическом госпитале, - и спина стала меньше болеть, и ноги лучше гнуться. Он не стал ходить, но мышцы растянули просто удивительно, он стал лучше спать, ему стало значительно легче работать кистью, - не так затекали плечо и локоть...
А она все работала.
Уже и Митя продлевал свой отпуск, телеграммой, получил разрешение, научился отлично сказать на лошади, и они совершали длинные прогулки в окрестностях даже с Гошей, для которого сделали специальное седло с высокой спинкой.
Уже и Локк стал проявлять нетерпение. Он не то чтобы жалел денег на продление "командировки" семьи москвичей. Но он не хотел смотреть незаконченную работу. И в то же время сгорал от нетерпения взглянуть на результат!
Нина сутками не выходила из мастерской.
У неё затекала спина, шея, болели глаза, как каторжник, не способный разогнуть ладонь после дня махания киркой или лопатой на руднике, она не могла вечерами разогнуть большой и указательный палец правой руки, державшие тончайшую колонковую кисточку.
Особенно уставали глаза. Надо было одновременно при сложно поставленном освещении следить и за фактурой, и за колоритом, за рисунком и формой, причем форма в процессе реставрации организуется не монолитом, не сплошной заливкой, что значительно облегчило бы труд, а создается из крохотных, мозаично накладываемых чешуек краски, а эти последние, поскольку уже были сделаны предварительные фотографии, должны были расположиться не случайно, а именно так, как это уже было документально зафиксировано, ибо кракелюры - по сути, трещинки в красочном слое, идущие через весь слой картины, ни при каких размывках они не уходят. Не должны уходить!
Когда работа была закончена, Нина перевернула картину и тщательно изучила все надписи на оборотной стороне.
Здесь была вся её история. По печатям, подписям, значкам, понятные лишь художникам-реставраторам, музейщикам, искусствоведам, она восстановила историю приключений этой работы Сурбарана.
Уже заканчивая атрибуцию картины, она обратила внимание на то, что не куривший Митя постоянно крутит в руках зажигалку, все время поворачивает её то к одной стене, то к другой. И время от времени из зажигалки раздается тончайший писк. Такой тихий, что ни Гоша, ехавший впереди, вслед за служителем, ни тем более служитель, несший картину, звука этого явно не слышали.
Встретив вопросительный взгляд Нины, Митя ответил:
- Извини. У каждого своя работа. У тебя свой шедевр, у меня будет свой. Больше вопросов Нина не задавала, даже взглядом.
В кабинете Локка Митя в последний раз достал зажигалку, сделал вид, что собирается, попросив разрешения взглядом у хозяина, закурить свежую, толстую, душистую кубинскую сигару "Хуппман", даже приблизил сигару ко рту, изготовил зажигалку, но словно бы передумал, поставил сигару в кожаный стаканчик с выдавленным изображением лошадиной головы, и, повертев зажигалку в руках, сунул её в карман.
Локк, совершенно завороженный представившимся его глазам шедевром Сурбарана, просто потерял на какое-то время дар речи.
Было видно, что он не только страстный собиратель, но и знаток, истинный любитель. По тому, как он, подобно утонченному гурману смаковал глазами каждый сантиметр расчищенной работы, становилось понятно, что это человек одной пламенной страсти.
- Потрясающе! - наконец выговорил он. - Просите, что хотите. Я готов выдать вам премию, скажем, в размере 50 тысяч долларов...
Нина передернула плечиком.
- Удивительно, - подумала она, - даже в эту счастливейшую, наверное, для него минуту он как арифмометр, говоря современным языком, как компьютер считает деньги, боясь пообещать слишком много. Такая реставрация с приглашением известного европейского мастера стоила бы ему тысяч 200 250... Это не считая более дорогого "пансиона" Ну, да не за деньгами ехали.
Она взглянула на мужа и сына. На их довольных мордах были написаны и гордость, и удовлетворение удачей Нины.
- Мне достаточно обещанного ранее гонорара. - ответила Нина. - Я ведь и сама много получила от этой картины. Встречи с Сурбараном даром не проходят...
Ограбление в Мадриде. В Музее "Прадо" - выходной день.
Понедельник, 19 октября 1998 года.
Самый обычный октябрьский день. От других дней этого года день 19 октября отличался двумя особенностями.
Во-первых, понедельник, значит - в большинстве музеев Европы выходной день. За редким исключением. "Прадо" исключением не был.
И во-вторых, именно на этот день было назначено...
Впрочем, восстановим этот день по часам.
7 часов утра. Егор Патрикеев проснулся как обычно, в 6. 30. Но первые полчаса мало отличались от утренних часов нашего героя в другие дни (зарядка, контрастный душ, легкий завтрак из овсянки и кофе с молоком), так что и рассказывать о них нет смысла. А вот сев в машину, которая уже ждала его у дома 19 по Таллиннской улице, он сразу начал действовать. То есть связался по спутниковому, защищенному от прослушивания телефону со своим хорошим знакомым, прокурором штата Техас, тот передал трубку своему помощнику, миссис Бэт МакКормик, и снова разговор, похоже, принес обеим сторонам некоторое удовлетворение. Из машины Егор послал международный факс в штаб-квартиру Европола, продублировал факсом в Лион, в штаб-квартиру Интерпола, подтвердил посылку факсов Центральному Бюро Интерпола в России. Ну, вот, кажется и все. Егор откинулся на мягкую спинку сиденья, задумался. Вроде бы все идет как надо: остались маленькие штрихи, как говорится, на портрете кисти большого мастера. Егор обладал достаточно высокой самооценкой, и, чтоб не задаваться, когда операция развивалась удачно, по тщательно выстроенному им плану, частенько занимался самоиронией, самоподначиванием. Это насчет "мастера". Как говорится, "еще не известно". Но - вот-вот...
7. 30. утра. Марфа Разорбаева проснулась от стука в стену.
- Какая сволочь может так барабанить ей в стену?
Она обвела слипшимися от хронического коньюктивита глазами потолок, покрашенный незамысловатой серой краской, стены, плотно завешанные коврами, дверь с зарешеченной "амбразурой".
- Господи ты боже мой, Аллах всемогущий, Иисусе Христе? прошепелявила Марфа беззубым ртом. Зубы мокли в серебряном стаканчике у неё в изголовьи.
- Я ж в камере... Ох-хо-х, грехи наши тяжкие.
Она с трудом переместила свое гигантское тело, упруго оттолкнувшись могучей ягодицей от стены, и повернулась на бок. Стоило это огромных усилий, аж вспотела. Увы, ничего более интересного, чем гигантская, сделанная на заказ параша и такое же огромное биде напротив "шконки", на которой до вселения в камеру спало 24 заключенных женщины, она не увидела.
Когда её арестовали (все чин чинарем, санкция прокурора) и привезли в новую женскую тюрьму улучшенной планировки, она ещё удивилась, насколько эта новая тюрьма "культурнее" и Бутырок, и Владимирского централа, и Ярославской пересыльной. Потолок, пол - все чисто покрашено, ни сырости, ни духоты. Но, тут уж администрация через себя не перепрыгнет, - в камере до 30 бабенок. И сразу возникла проблема, - если Марфе спать стоя, то другим бабам даже к параше не подойти, да и не выдержит она стоя, начнет падать задавит насмерть. Пришлось стоя спать 16 бабенкам, а Марфу положили в притык к спящим 8 наиболее матерым зечкам. Так она ночью каким - то чудом повернулась на бок и насмерть задавила смотрящую по камере. Пришлось принимать меры. Причем что характерно: Марфа сразу предлагала, чтобы ей выделили отдельную камеру - за её счет. Не захотели, потрохи сучьи, идти на привилегии, - вот им первый "шнур", - за убитых администрации отвечать приходится. Опять же поход Марфы на общую камерную парашу плохо кончался. Ну, не будем вдаваться в физиологические подробности. Но жить с ней в камере неизвестно какое время (у некоторых по два года уходит на СИЗО, пока суд да дело, тут с такой тушей точно загнешься), казалось невыносимо. Узницы грозили бунтом. Марфа предлагала любые деньги на дальнейшее обустройство этого места лишения свободы.
