— Потому, мент, что в моем деле ты сявка. Одна из многих. У меня на содержании сидят генералы и депутаты. Кому ты меня пойдешь продавать? Допустим, все же найдешь мудака с убеждениями. Как этот… Как его? Горчаков. Но тогда тебе придется признать первым делом, что ты весь в говне по самую кокарду. Защитничек! Дальше. Кому прикажешь меня убить? Сам за это возьмешься? Да ты, даже если из задницы от натуги груша вылезет, не сумеешь.
Кольцов наклонил голову еще ниже. Он уже не рад был, что начал этот разговор. Знал ведь свой шесток. Знал и сопел в две дырочки и клевал золотые зернышки. Зачем же на руку дающую гадить?
— Ладно, — Саддам протянул руку через стол и хлопнул Кольцова по плечу. — Оставим это. Отношения у нас прежние. Ты знаешь, я обид на дураков не держу. Однако ты должен твердо знать, кто в деле настоящий хозяин. И не обижайся за урок. Теперь время деловых людей и все должны знать, кто есть кто. Если ты работяга — сиди в своей шахте, рубай уголек. Он нужен обществу. Но не изображай из себя гегемона. Не надувай щеки, если нет причин. Если ты артист или телевизионщик, то валяй, смеши. Можешь критиковать всех, до самого президента. Их у нас еще будет много. Но на тех, кто правит деньгами, я подчеркну — своими баксами, — хвоста не поднимай. Зубки обломаешь. Лучше занимайся своим делом. Но помни, кому служишь. Если сделаешь свои деньги, тогда поговорим по-иному. Думаю, мент, ты это уже понял. Теперь выпей. За мое здоровье. И иди. Я тебя не задерживаю.
Сам Саддам не пил, не курил, считая это делом ненужным, вредным для здоровья. Единственной его слабостью оставались женщины. Последнее увлечение — мадам Калиновская. Всем хороша баба. С хваткой, хоть в делах, хоть в постели. Если она откроет канал для дури, это будет шикарно. До Штатов товар, проходивший через Саддама, еще не добирался.
Тупость Саддама, который не придавал значения опасности, нависшей над ними, бесила Кольцова. Если Горчаков, этот недобитый правдолюбец прошлых времен, встал на след, он своего добьется. И очень быстро. Убрать его, хотя Саддам и грозится это сделать, в ближайшее время нереально. Значит, надо искать другой выход. Сегодня проще всего убрать самого Саддама. Есть хороший способ: он оказал сопротивление при задержании. Пришлось стрелять. Выстрел стал роковым. Бакрадзе дергаться не станет. Это типичная рыба-прилипала. Потеряв свою акулу, он поплывет за новым хозяином.
Внезапное известие ускорило ход событий. В комнату влетел Бакрадзе. Он взбежал вверх по лестнице, задохнулся и, держа левую руку у сердца, с одышкой выкрикнул:
— Менты! Две машины!
— Ты притащил на хвосте, гетферран! — Саддам вскочил.
— Сдурел?! Я приехал тебя предупредить. Это ф ед е р ал ы!
— Убью, собака! — Саддам в ярости сдернул со стола скатерть. Зазвенели, разбиваясь, тарелки.
Кольцов рванул пистолет из кармана. Но было поздно. Выстрел уже прозвучал. Чужой. Вместе со стулом Кольцов опрокинулся на пол. Комнату заполнила пороховая гарь.
Из соседней комнаты с пистолетом в руке вышел Али Аха-дов, верный пес Саддама, которого тот выкупил и увел из камеры смертников бакинской тюрьмы.
— Ага-хан, — спросил шефа Ахадов, — добить собаку?
— Не надо. Если он еще жив, пусть помучается.
— Я бы добил. Мент никогда не бывает человеком. Тем не менее Ахадов убрал пистолет.
— Уходим. — Саддам махнул рукой, призывая за собой Али и Бакрадзе.
Они, громко топоча, сбежали по лестнице и бросились в подвал. Оттуда к гаражу, рассчитанному на три машины, вел подземный переход. Все было продумано в.доме Саддама, все здесь работало на него.
— Али, гони в лагерь. И быстрей.
Саддам отдал приказ обычным спокойным голосом. Он ничего не боялся. Все в его делах продумано, взвешено, рассчитано. В конце концов даже дом оформлен на старую мать, пенсионерку и труженицу, у которой никто ничего не сможет отобрать.
Али дал полный газ. Серебристый «мерседес» вырвался на сельскую дорогу…
Отправив Рыжова в Управление внутренних дел, Горчаков не стал ждать, когда ему подготовят текст перехвата телефонных переговоров. Он сам спустился в полуподвальный этаж и прошел в технический блок. Занял указанное руководителем смены место, надел наушники.
Кольцов ждать себя не заставил. Едва за Рыжовым закрылась дверь, он набрал номер дачи Саддама. Трубку сняла экономка.
— Валентина Сергеевна? Мне хозяина.
— Что случилось?
— Какая разница? У меня срочное дело.
— Хозяин просил его не беспокоить.
— Я сказал: дело срочное и важное. Вам понятно?! — Кольцов нервничал, голос срывался на крик. — Позовите его!
— Хозяина в городе нет.
— Где он?
— Уехал в Тавричанку.
— Там есть связь?
— Нет. Он специально поехал, чтобы решить дела с телефоном. Кольцов элегантно выругался в трубку и только после этого повесил ее.
Горчаков встал, снял наушники.
— Записали? Подготовьте текст в обычном порядке. Отдав распоряжение, он быстро поднялся к себе. Проходя через приемную, попросил секретаря:
— Соедините меня с Клоковым.
Когда он вошел в кабинет, телефон спецсвязи моргал красной лампочкой, призывая обратить на себя внимание. Горчаков взял трубку. Его уже соединили с Клоковым.
— Юрий Павлович? Это Горчаков. Вы на месте? Я сейчас к вам приеду. Есть важное дело.
Подполковник Клоков был начальником СОБРа — специального отряда быстрого реагирования, предназначенного для борьбы с терроризмом.
Сам отряд располагался в обшарпанном двухэтажном доме постройки 1912 года. Об этом извещали лепные цифры на фронтоне. Они почему-то сохранились в неприкосновенности на фоне облезшей стенной штукатурки и оконных рам со вздувшейся, шелушащейся краской. Долгое время в этом здании находилась контора «Заготзерно», однако новые власти области, озабоченные ростом преступности, передали владение СОБРу. Правда, не дав при этом на ремонт ни денег, ни материалов.
Дверь, ведущая в дом, была обита железом и выкрашена в коричневый цвет, таким в городе красили стены общественных туалетов. Впрочем, если быть строгими в оценках, нельзя не признать, что областные и городские власти особо не ущемляли СОБРа.
В вестибюле, куда вошел Горчаков, царил сырой полумрак овощного подвала. Грибок, медленно пожиравший стены, словно напоминал поселившимся здесь людям: ничто под луной не вечно, все медленно умирает и обращается в тлен — дома, люди, идеи, авторитеты…
Небольшая комнатка, служившая Клокову кабинетом, оказалась на удивление чистой, свежей, ухоженной. Ее, как и другие помещения, в которых разместились люди, Клоков сумел отремонтировать «хозяйственным» способом — своими силами за счет средств и материалов, которые собирал с миру по нитке. Издавна зная этот способ решения хозяйственных дел, Клоков не идеализировал его достоинств и характеризовал пословицей:
«С миру по нитке, голому — петля».
В кабинете подполковника главное место занимал не начальственный стол, а металлический шкаф, в котором хранилось оружие. Еще обращали на себя внимание фотографии. Большие, в деревянных рамках, они занимали почти всю стену. С каждой смотрело молодое энергичное мужское лицо. Смотрело либо иронично, либо сожалеюще, либо просто печально. Это были портреты боевых товарищей, которых Клоков потерял в Чечне.
Его отряд в одну из ночей был поднят по тревоге. Людей, не обученных общевойсковому бою в открытом поле, мудрое командование бросило против батальона чеченских боевиков.
Отряд Клокова выстоял, отбился, но потери — восемь бойцов на двенадцать оставшихся в живых — были тяжелыми и неоправданными.
Теперь портреты павших в бою друзей смотрели на своего командира со стен его кабинета, постоянно заставляя думать о жизни и смерти.
Боевой офицер, прошедший Афганистан и обожженный огнем Чечни, Клоков по высоким государственным меркам был человеком неблагонадежным. Впрочем, как все остальное население России.
Бдительные доброжелатели сообщили в ФСБ, что Клоков не поддерживает демократических начинаний президента Ельцина, негативно о них высказывается. Когда в Москве расстреляли парламент, Клоков не выразил «единодушного одобрения» и сказал, что всем участникам операции на Арбатском мосту стоило бы выдать гитлеровские железные кресты, взяв их из запасников военного музея. Человек, получивший ранение в Чечне, он тем не менее говорил, что понимает чеченцев, защищающих свои дома.
Клоков был местный, придонский, родился в Тавричанке и примеры брал из своей жизни. «Если бы на Таврнчанку кто-то напал, — это он говорил вполне открыто, — я бы взялся за оружие и дрался до последнего патрона. Как чеченец».
Допускал Клоков и другие высказывания, недостойные человека его положения и ранга.
К неудовольствию «доброжелателей», Горчаков понимал демократию как право думать по-своему и высказывать то, что думаешь. Главное, чтобы твои действия не наносили ущерба государству. Клоков своими рассуждениями его не наносил. Это был лихой и честный служака, искренне ненавидевший преступность и готовый в любое время вступить с ней в открытую схватку.
