Алексей Нагорный - Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Проехали центр города, застроенный по-купечески крепкими, добротными домами из потемневшего от времени кирпича.

– Вот наш райотдел, – показал Генка.

– Как тебе работается? – спросила Маша. – Отец очень беспокоится о тебе, и я вижу, что не напрасно.

– Да, не напрасно, – с вызовом сказал Генка. – Начальство считает меня хлюпиком и интеллигентом в шляпе. Я шляпу не ношу, но дело не в этом. Конечно, нашей потомственной чекистской семье пережить такое с моей стороны отступничество будет трудно.

– Решил уйти? – коротко бросила Маша и напряглась в ожидании ответа. И в самом деле было очень обидно. Вроде бы все сделали, чтобы Генка вырос убежденным человеком, борцом, а вот – на тебе.

– Решил, – кивнул Генка. – Я не могу сажать людей только потому, что товарищу начальнику нужен процент раскрываемости! Я по каждому делу считаю себя обязанным до сути докопаться, а мне говорят: времени нет! Меня чуть ли не вредителем считают.

– Учись у отца, – пожала плечами Маша. – За двадцать лет совместной жизни я, слава богу, никогда не слыхала от него подобных рассуждений!

– Время было другое, – сказал Генка. – Приехали мы. Пойдем.

Он жил в отдельной половине маленького домика, притаившегося на самой окраине города. Комната была уютная, с низким крашеным потолком, никелированной кроватью, комодом, уставленным фотографиями.

– Как же ты до работы добираешься? – ужаснулась Маша. – Это же страшно далеко!

– Не дальше, чем от Петербургского университета до Песков.

– При чем здесь это? – не поняла Маша.

– Очень просто, – улыбнулся Генка. – Когда Александр Ульянов учился на первом курсе, он каждый день ходил туда и обратно пешком. Крепкий был парень.

Маша молча кивнула. Что ж. Подражать Ульянову не так уж и плохо. Только плохо пока это согласуется у Генки и с работой, и с Таней. Маша обратила внимание, что стол в комнате тщательно накрыт: блестели тарелки, приборы и даже бутылка портвейна. Посредине стола Маша увидела баночку с анчоусами и растроганно взглянула на Генку:

– Спасибо, сынок. Не забыл?

– Ты любишь анчоусы и голубой цвет, – сказал Генка и грустно добавил: – Нехорошо получилось с Таней.

– А ты знаешь, почему я люблю голубой цвет? – перебила Маша. Ей не хотелось сейчас говорить о «проблемах». – Я его оттого люблю, что весной шестнадцатого года к нам в Смольный приехала императрица Александра. На ней была Андреевская голубая лента. Изумительный переливчатый муар.

– Вот этот Смольный и не дает тебе понять Таню, – угрюмо сказал Генка. – Конечно, ты – благородная девица! А она? Простая девушка!

– Не смей так говорить! – рассердилась Маша. – Это неправда!

Увы! Это была чистая правда. И именно потому, что Маша сразу же и честно себе в этом призналась, – ей стало совсем обидно. В самом деле, какая-то провинциальная девчонка не просто претендует на ее сына, а нахально претендует! Смеет не замечать разницы!

«А какой, собственно, разницы? – вдруг подумала Маша. – Кто такой Генка? Сын крестьянина. А кто такой Коля? Тоже крестьянин и сын крестьянина. И зачем она спустя столько лет снова начинает ворошить безвозвратно погребенное прошлое с его портиками, колоннадами, гербами и муаровыми лентами? Глупо. Ах, как все это глупо».

– Ты любишь ее? – спросила Маша.

– Да, – сказал Генка. – Очень люблю.

– Ну и люби, – Маша разворошила ему шевелюру. – Я постараюсь ее понять. И полюбить. И хватит об этом.

– Нет, – Генка покачал головой. – К сожалению, это еще не все. Ее отец тоже против.

– Почему? Чем ты ему не понравился?

– Должностью, – хмуро сообщил Генка. – Он говорит: «Нам в семью легашей не надоть».

– Этого еще не хватало, – ахнула Маша. – Да кто он такой?

– Железнодорожный обходчик. А в прошлом – приказчик.

– Господи… приказчик. – Маша даже всплеснула руками. – Если ты женишься, тебя выгонят со службы. Он же контрик явный, ее отец!

– Не явный, но нашу власть он не обожает, – усмехнулся Генка. – Мама, я решил подать рапорт об увольнении.

– А отец? – растерянно спросила она. – Ты подумал о нем? А где же ты будешь работать? На что жить? И где?

Генка долго молчал. Про себя он все давно и бесповоротно решил, но теперь было необходимо убедить в правильности этого решения мать. Он любил и уважал ее и поэтому считал своим долгом доказать ей свою правоту.

– Мама, – сказал он наконец. – Когда у тебя были неприятности из-за твоего происхождения, отец бросил тебя?

– Нет, – растерялась она. – Но… это же совсем другое дело!

– Подожди, – поморщился он. – Ответь мне прямо: отец бросил бы тебя, если бы что-нибудь случилось?

– Никогда! – вырвалось у Маши, но она тут же пожалела о своей неосторожности. Глаза Генки вспыхнули надеждой.

– Вот видишь! – крикнул он. – Почему же ты мне предлагаешь бросить Таню? Поверь, мама: настоящий человек на любой работе остается нужным и полезным. Это, я считаю, главное. Извини за высокий стиль.

– Что ж, – она медленно открыла бутылку. – Разлей вино. И выпьем за твою удачу, сын. Когда подашь рапорт?

– Завтра. Я уже и работу подыскал – пойду шофером.

– Значит, ты настоящий? – Она улыбнулась. – Давай выпьем.

…Утром Маша пошла на рынок – решила приготовить домашний обед. «В конце концов он, наверное, прав, – думала она, прохаживаясь среди рядов. – Нельзя приносить любовь в жертву покою или личному благополучию. Ни я, ни Коля так никогда не делали. Но тогда было и в самом деле другое время! – возражала она самой себе. – Другое. А может быть, дело совсем не в этом? Ведь наши трудности были иными. Мы выстрадали свое счастье, мы заплатили за него очень дорогой ценой и поэтому, обретя его навсегда, уже не понимаем, когда наши дети борются за свое место в жизни, за свое понимание счастья. А в чем оно? Разве только в благополучии, хорошо оплачиваемой работе, в квартире с мебелью? Наверное, и в этом тоже, – вдруг подумала Маша. – Но ведь не только в этом. Не в одном этом. Если у человека нет любви – не будет он счастлив. Генке нужна любовь. Он сам ее выбрал – трудную, может быть. Но свою, на роду написанную, и не надо ему другой, и не стану я ему мешать».

Репродуктор над павильоном, который занимала дирекция рынка, захрипел и вдруг проговорил какие-то странные, не имеющие никакого отношения к яркому солнечному дню, к празднично одетым людям слова: «…бомбили наши города…» Дальше последовало перечисление тех городов и населенных пунктов, которые на рассвете подверглись ожесточенному налету немецкой авиации, и Маша, как и все находившиеся в эту минуту на рыночной площади, со щемящим чувством безысходности и отчаяния поняла, что случилось самое страшное из всего, что могло случиться, – началась война.

Маша сразу же вспомнила долгие разговоры на эту тему, долгие споры с товарищами Коли, с Виктором, да и с самим Колей. Никто не сомневался, что война на носу, все были уверены, что будет она невероятно тяжелой и трудной, но тем не менее некоторые пакт с Германией принимали всерьез, они радовались каждому новому сообщению о торговых поставках из Германии и визитах в СССР членов гитлеровского правительства, они искренне старались верить в дружбу СССР и Германии. «Теперь войны долго не будет, и слава богу». Эта мысль была главной в их рассуждениях. А Виктор и Коля придерживались прямо противоположной точки зрения. Виктор всегда, когда заходил разговор на эту тему, говорил одно и то же: «Вы их не видели, не знаете. Это звери, убийцы. Их с лица земли стереть нужно, и я так понимаю: дипломаты жмут друг другу руки – это их дипломатическое дело. Их надо убивать – вот и все».

Теперь все эти споры отошли в прошлое. Теперь они казались безобидной болтовней за воскресным столом, под оранжевым абажуром. Теперь фашистов надо убивать – в этом Виктор оказался абсолютно прав.

Потянулись тревожные, полные нервного напряжения будни. Генка почти не бывал дома – в город хлынул поток беженцев из западных областей, участились случаи уголовных проявлений. Милиция сбилась с ног – на нее легла ответственность не только за охрану порядка, но и тысяча других, рожденных войной обязанностей. Маша получила от Коли три телеграммы и письмо. Коля в самой категорической форме требовал, чтобы она немедленно, пока еще есть возможность, вернулась в Москву. Но Маша тянула с отъездом, тянула, как всегда в такой обстановке, в лихое, трудное время делает каждая мать, не желая до последней секунды расстаться со своим ребенком.

Таня не приходила больше. В те редкие минуты, когда Маша и Генка виделись, они никогда не заговаривали о ней, и Маша постепенно привыкла к этому; повседневные заботы вытеснили из ее памяти образ девушки в провинциально сшитом платьице, и однажды Маша, спохватившись, с радостью сказала себе: все. Я больше о ней не думаю. Я – нет. А Гена? Маша встревожилась, но под утро, когда в комнату ввалился измазанный в глине, смертельно уставший Генка, Маша сразу же забыла о своем тщательно подготовленном и даже отрепетированном вопросе и только сказала: