но не хочет говорить?
— Не хочет говорить?! С чего бы это?
— С того, что ты скрыл местонахождение архива.
— В таком случае Элизабет должна знать, что архив находится в родительском доме.
— Ты думаешь, она не знает?
— Откуда?
— От Гришина. Полковник, не дожидаясь, когда ты сообщишь о том, что являешься хранителем архива, вызвал Элизабет в Москву. Сделал он это для того, чтобы Лемье смогла повлиять на тебя с позиции законной наследницы. Как ни крути, архив принадлежит ей.
— Есть ещё мать Элизабет.
— Мать — вопрос юпидический промежуточный. Сейчас главное выяснить, что могло такого произойти, отчего Элизабет поменяла отношение к тебе?
Звонок телефона заставил Богданова дёрнуться и в застывшем недоумении перевести взгляд с Виктора на трубку.
Тот, вскочив, замер.
— Думаешь, она?
— Уверен.
Не подозревая, какое готовит ему испытание судьба, Богданов поднёс мобильник к уху.
Звонил Гришин.
— Илья Николаевич?
— Я вас слушаю.
— Лемье выставил ультиматум. Если до конца недели не произойдёт повторной проверки архива, он умывает руки.
— Чем обусловлено?
— Не знаю. Сказал и точка.
— В таком случае пусть умывает.
— А как же архив?
— Будем искать другого покупателя, того, кого «луч смерти» заинтересует больше, чем Лемье.
— А я?
— Ваша роль остаётся прежней. Условия те же.
— А Элизабет? Узнав, что архив у вас, француженка вправе потребовать передачи документов ей.
— От кого она может узнать, если воочию архив видели только вы и я?
— От Рученкова.
— Исключено. Во-первых, Виктор не знаком с архивом. Во-вторых, если Элизабет узнает, что архив у меня, не факт, что я откажусь от того, что может обеспечить меня и мою будущую семью на всю оставшуюся жизнь.
— По-другому сказать, вы отказываетесь выполнять требования Лемье?
— Нет. Но и плясать под дудку француза не собираюсь. Досье на «луч смерти» у меня, значит, условия диктовать буду я. Что касается принимать или не принимать, удел покупателя.
Вернув мобильник на стол, Илья позволил себе хлопнуть в ладоши.
— Решение всех проблем.
— Не вижу повода для радости.
Нахмурившиеся брови говорили о том, что разговор озадачил Рученкова больше, чем Богданова.
— Что значит, не вижу повода? — Мы не знали, чем и как ответить полковнику. Проблема снята. Пусть теперь думает, принимать условия или не принимать.
— Ты считаешь, что Гришин блефовал?
— Разве нет? Какой дурак откажется от сделки в десятки миллионов евро, когда та вошла в завершающую фазу?
— То-то и оно. Когда нет возможности отказаться, приходится искать рычаги, способные заставить сделку завершиться во чтобы то ни стало. Сам того не подозревая, ты загнал Гришина в угол. Полковник подобных вещей не прощает. А значит, не сегодня — завтра наступит время действий.
— Физическое воздействие?
— Не знаю, силой или хитростью, но то, что от обороны Гришин перейдёт к нападению, уверен на все сто. Проработав бок о бок девять лет, я не то, что изучил повадки этого человека, мысли научился читать.
— И что они говорят?
— Что надо готовиться к войне.
После того, как Руча выдал предположение по поводу физического воздействия, Илья понял, что из ситуации, в которой он оказался, выбраться можно только при отказе от амбиций и попытке найти компромисс с тем, что ещё недавно казалось идеей «фикс».
Сколько голову не ломай, выбор был невелик. Перепутье трёх дорог требовало чёткого расчёта. допустимых изменений и, что особенно настораживало, подчинения воли. Путь подчиниться требованиям Гришина вёл в расставленный полковником капкан. Другой (передача архива Элизабет) мог стать решением всех проблем, но в таком случае безнаказанность могла возродить в полковнике уверенность во вседозволенности, чего допустить Богданов не мог никак. Был ещё третий путь — продолжение игры, конечным результатом которой должно было стать обнародование предательства Гришина. Предательство, целью которого была продажа государственных секретов представителю другой страны. Что последует за этим, догадаться было не трудно, конец карьере, трибунал и, как говорится в таких случаях, статус изгоя.
Поразмыслив, Илья понял, какую бы дорогу он ни выбрал, результат можно было просчитать заранее: начало войны, когда стороны бьются не за что — то, а во имя чего. К примеру, во имя чести, ибо только честь могла обеспечить человеку то внутреннее равновесие, которое тот испытывает в минуты солидарности со своим вторым «Я». Мозг дал команду, душа благословила, человек не думает, ради чего он это делает, главное, что жизнь подчинена цели.
Илья уже практически принял решение, как вдруг вспомнились слова Виктора: «Подумай, кто ты, а кто Гришин».
На душе стало неуютно, будто лоб намазали зелёнкой, поставили к стенке и сказали: «Жди».
«Если всё пройдёт нормально и полковника попрут со службы, а то и того хуже придадут суду, мне конец, — подумал Илья. — Кто — кто, а Гришин найдёт возможность сжить со свету».
До сегодняшнего дня по поводу, как сложатся отношения с полковником дальше, Илья размышлял исключительно в моменты внутреннего затишья, когда поднятая со дна души муть порождала страх оказаться под прессом системы, воевать с которой означала, самому набросить себе верёвку на шею.
После разговора с Рученковым Богданов стал думать об этом постоянно. Не потому, что тревожило ощущение приближения беды, просто срабатывал рефлекс искать выход из любой, пусть даже самой безвыходной ситуации или, как любил повторять отец, включать в работу инстинкт самосохранения.
Беда в том, что, кроме предчувствия опасности, инстинкт не выдавал ничего, что давало бы мозгу возможность начать разрабатывать систему защиты. И хотя вариантов было несколько, на ум не приходило ничего, что можно было взять за основу и уже на основании этого строить редуты обороны, а может быть, даже помышлять о возможности контрудара.
От дома до «Мариотт Гранд Отель» двадцать минут езды на автомобиле. Илья выехал за час. Именно в эти часы существовала наибольшая вероятность угодить в пробку в то время, когда об опоздании не могло быть и речи. Никогда никому Богданов не позволял укорить его в непунктуальности.
За окном моросил дождь. Крупные, похожие на слёзы капли, ударяясь об стекло, соединялись с другими каплями и, превратившись в ручьи, устремлялись вниз. Стоило автомобилю начать движение, как дождь, превращаясь в плачущий ветер, заставлял ручейки в виде водяных полос устремляться в обратном направлении.
«Надо же, — подумал Илья. — Зима и дождь. По логике понятия несовместимые. По природе же, наоборот. Хотя, чему тут удивляться? У природы свои законы. Захочет поплакать — небо зайдётся дождём, появится желание похохотать — солнце будет светить так, что зима покажется летом. Как и в жизни, добро и зло понятия несовместимые, в то
