— Значит, сюда вы пришли пешком?
— Да.
— А почему сюда, а не ко мне в кабинет? Насколько я понимаю, расстояние примерно одно и то же.
Фон Шубенбах говорил с некой отеческой интонацией, словно родитель с неразумным отроком.
— Мне показалось, сюда гораздо ближе, — пояснил Алекс. — К тому же я был уверен, что ваш рабочий день уже закончен. И вы уедете к тому времени, когда я появлюсь.
— Вы ошиблись. Мой рабочий день еще длится. И я прибыл сюда сейчас для того, чтобы пригласить вас отправиться со мной. Вы мне нужны, чтобы провести очную ставку с одним преступником. Оказалось, это весьма известная личность среди господ офицеров данного гарнизона. Некоторые из них даже называли его другом. Есть такие и среди здесь присутствующих. Поехали, обер-лейтенант. Поверьте, вы будете изумлены… не уверен, впрочем, что приятно. Спокойной ночи, фрейлейн!
И, больше не удостоив Лизу взглядом, фон Шубенбах вышел, буквально волоча за собой полураздетого Алекса.
Она стояла на крыльце и смотрела в удивительно ясное ночное небо, усыпанное звездами. Луна светила ярко, и тьма небес вокруг нее была чиста, черна и непроглядна.
Близ луны прекрасной тускнеют звезды,
Покрывалом лик лучезарный кроют,
Чтоб она одна всей земле светила
Полною славой.
Сафо… красиво как и как точно. И как беспредельно далеко от того ужаса, в который попала Лиза. Далеко, всеобъемлюще, полно, самодостаточно и… равнодушно. Ее собственная жизнь — мелочь, капля, чепуха. Звезды не заметят, если ее жизнь погаснет. А она — муравьишка, букашка, песчинка! — заметит, если погаснет хоть одна звезда из мириада, что видны на небесах? Нет, вряд ли. К тому же она ведь видит свет умерших звезд… А эта ассоциация откуда? Ах да, из Маяковского! Так вот, свет умерших звезд идет до нас миллионы лет, так что, очень может быть, некоторые из видимых ею небесных светил давно уже погасли. И ничего. Человеку не так уж интересен сам факт существования звезды. Для него куда важнее — видеть ее свет…
Если бы знать! Если бы быть уверенной, что твоя гибель осветит мироздание, что твой конец приблизит победу, что твоя смерть нужна как непременный ее залог! И вроде бы немного от нее требуется: не грудью на амбразуру пулеметного дота лечь, не с гранатами под танк, а всего лишь — в постель с фашистом. Почему, почему это невозможно? Родина — это ведь нечто столь огромное и абстрактное, что она даже и не заметит, как крошечный мотылек — Лиза Ховрина — исчезнет в пламени войны. Не потушит мотылек пожара своими легкими крылышками, не потушит, безмерно жалко их трепетание! Но если затрепещут миллионы мотыльков, может быть, им удастся?
Ну, если миллионы, тогда конечно… Но ведь их и есть миллионы! Их и так много — без нее! Подумаешь, два каких-то жалких крылышка — из миллионов-то, ну какое они имеют значение?
Лиза с трудом отвела глаза от неба и осторожно спустилась с крыльца. Наверное, нужно было остаться в «Розе» до утра, как другие девушки, у которых нет ночного пропуска. Но те живут далеко, а она — рядышком, в конце улицы. Авось как-нибудь добежит, невзирая на комендантский час. Просто остаться еще хоть самое малое время в «Розе» было для нее невыносимо. Нагляделась она сегодня, наслушалась звуков, доносящихся из кабинетов… До сих пор судьба ее хранила, но завтра, может быть, и она тоже будет пьяно визжать на розовом диванчике… Да, наверное, придется напиться, если уж не миновать этой участи. Фрау Эмма спуску не даст. Фрау Эмма… Сучка! Старая развратная сука! И Лиза, и все другие девушки — для нее только средство добиться расположения фашистов. Дровишки для костра! Ее щедрость, ее хлопоты — чепуха! Мадам все делала не ради Лизы — только ради себя самой.
Можно, конечно, уволиться… А Венцлов? Ну да и не черт бы с ним? Подумаешь, какой-то гестаповец! Найдутся на него народные мстители и помимо Лизы Ховриной.
Она шла медленно, с трудом различая дорогу, и оттого страшно злилась. Хотелось бежать со всех ног, хотелось раздеться, умыться, свернуться на постели в комочек, подоткнуть одеяло со всех сторон и прижать колени к подбородку. Хотелось — пусть даже лишь во сне — вернуться домой!
Не вернешься, конечно. Ах, да пусть уже будет, что будет, она так устала… И скорей бы приехал тот Венцлов, вот что. Ведь после того, как он взлетит на воздух, в «Розовую розу» ей уж точно не надо будет ходить.
Темнотища-то какая… И тишина… Даже шума военных машин не слышно с центральной улицы. Только вроде бы похрустывает что-то позади, поскрипывает. Лиза остановилась, замерла.
Нет, тихо. Почудилось?
Сделала несколько шагов — странные звуки возобновились. Щебенка хрустит под чьими-то шагами, вот что они означают!
Лиза опять остановилась — стих и хруст. Ах вот оно что — свои собственные шаги она и слышит. Глупая трусиха!
Ой, а это что такое? Вспыхнул огонек сбоку. Вспыхнул — и исчез.
Там кто-то закурил. Закурил и спрятал папироску в кулак или погасил ее. Нет, не погасил — вон снова появился крошечный огонек!
Кто-то следит за Лизой. Кто-то следит! Идет шаг в шаг с ней, чтобы она не догадалась о его присутствии. Но от волнения или нетерпения закурил, выдав себя.
— Кто здесь? — тихо спросила Лиза, глядя на нагло мерцающий огонек. — Кто?
Молчание. И вдруг — хруст щебенки раздался совсем близко.
Лиза вскрикнула и кинулась вперед, не в силах справиться с паникой. Все волнения этого вечера, этого дня, последних странных дней, полутора лет войны обрушились на нее — и начисто вымели разум из головы. Она бежала, ничего не видя, ничего не понимая.
«Домой! Домой!»
Но не о доме на улице Липовой думала она, конечно…
— Стой! Погоди! — послышался голос сзади и словно ее в спину толкнул, заставил лететь еще быстрей, еще бездумней.
— Стой!
Кто-то с силой схватил за плечи, развернул к себе, притиснул к груди, глуша панический вопль.
— Да ты что? Тише, тише, это я.
Но Лиза и так узнала его — по первому же прикосновению. Вот странно — по голосу не узнавала, а по прикосновению…
— Куда ты бежишь? — В голосе Петруся была ласковая насмешка. — Ну куда ты мчишься, неразумная? Мимо дома промчалась. Впереди перекресток, там наткнулась бы на патруль как пить дать. А ночной пропуск у тебя есть? Конечно нету.
Он что-то еще бормотал, Лиза не слышала, постепенно обретая разум — и тотчас вновь теряя его в объятиях его рук, в касаниях его губ.
— Слушай, пошли лучше домой, а? — прошептал наконец Петрусь, с трудом прерывая поцелуй. — Скорей пошли, ладно?
— Ты меня до смерти напугал, — сказала Лиза. — Крался, курил… Погоди! А вон то что?!
Она в ужасе посмотрела на обочину, где вспыхивал и гас «огонек сигареты».
— Да это ж светляк! — изумился Петрусь. — Ты что, светляков не видела?
— Видела, — буркнула Лиза, злясь, что только сейчас заметила: огонек-то зеленоватый, бледный, призрачный… — Конечно, видела, а как же. Просто испугалась. Ты что тут делаешь?
— Как что? Тебя встречаю. В смысле провожаю. Знал же, что у тебя нет ночного пропуска, ну и пришел встретить и до дому довести.
— Да? — Способность мыслить связно уже возвращалась к Лизе. — А почему не подошел, пока я стояла на крыльце? И потом, когда я по улице пошла? Зачем крался сзади? Следил, что ли? Ты следил, одна я выйду или нет?
— Ну и что? — угрюмо отозвался Петрусь. — Пока ты там была, знаешь, какие мысли в голову лезли? Ты мне изменила? Скажи честно!
Лиза вообще была вспыльчива, но этот парень делал из нее просто вулкан. И не только любовной страсти! Точно так же неудержимо, как вожделение, охватывала ее при виде Петруся и ненависть к его любви: такой искренней — и такой безжалостной, унижающей ее, исполненной жертвенной готовности принести в жертву себя и ее.
— Тебе повезло, — вздохнула она. — То есть мне повезло. В общем, сегодня я чудом избежала радости переспать с двумя фашистами. Нет, даже с тремя! Вот уж воистину чудо, что так получилось. Но это случайность. Больше на них не рассчитывай, вряд ли мне и завтра так же повезет. Если не хочешь делить меня с гитлеровцами, придумай что-то другое насчет Венцлова, чтобы мне не нужно было больше ходить в поганую «Розовую розу».
— Да что ж я-то могу сделать? — тоскливо спросил Петрусь. — Ведь план не я придумал, а батюшка. Может, нам с ним поговорить?
— С ним? Поговорить? — взвизгнула Лиза, окончательно теряя над собой контроль. — Да о чем с ним можно говорить, ты что? Он родную внучку не жалел, а меня пожалеет? Или тебя? Ну ладно, я еще понимаю, был бы он большевик, идейный насквозь, а то ведь битый ими, ломаный… русский патриот. Фанатик несчастный!
— Тише, угомонись, — забормотал Петрусь, но Лиза не слышала: истерика пролилась слезами. Тогда он подхватил ее на руки и потащил, прижимая к себе и пытаясь заглушить рыдания.
