— Скучаешь по дому? — продолжал расспрашивать я.
— Есть такое дело! — отозвался он с чувством. — Вся жизнь моя в Воронеже прошла, не считая лагерей. Родня там у меня, кореша. Да чего сравнивать?! Там зайдешь в гаражи, вмажешь с пацанами, козла в домино забьешь. Ты всех знаешь, тебя все знают. С тем рос, с тем сидел. Потом к подруге зарулишь. А че ты так смотришь? — задиристо осведомился он, заметив в моих глазах удивление, которое я не сумел скрыть. — Тебе можно, а мне нельзя, что ли? Путевая, между прочим, чувиха, звоню ей иногда отсюда, приветы передаю. На двадцать лет меня моложе, продавщицей в магазине работает. С душой дает, не то что биксы здешние. У них в глазах одни доллары.
— Чего же ты не вернешься? — спросил я с симпатией.
Вероятно, я наступил на больную мозоль. Он даже приподнялся и опять сел.
— А как?! — воскликнул он. — Один, что ли? Баба моя нипочем внуков не бросит, даже не заикайся. Дура, что с нее взять. Да и я к ним, похоже, прикипел. Они ж на нас всю дорогу, с самого рождения, на ней да на мне. Родителей и не признают. Только «баба» да «деда», такого нет, чтоб «мамка» иль «папка». А как ты хочешь? Генка вечно на работе пропадает, сюда ночевать раз в неделю приезжает, а то все в командировках, а может, по баням гуляет. Лилька тоже дома не сидит, магазин какой-то открыла, Генка ей денег дал. А детям присмотр нужен, а то, слышь, отправятся за дедом, ленинским путем: по тюрьмам да лагерям. Старший потрох в этом году в школу пошел. А сейчас у него каникулы, так они подхватились и опять куда-то в Италию полетели. А я уперся. Дай, говорю, чуток от этой неруси раскумарюсь. В натуре, надоели черти нерусские.
— Отдохнул?
— Два дня ничего. А после опять я заскучал. Может, и зря не поехал? Женька-то они с собой взяли. Вот и нету у меня никакой компании. Ладно, хоть Дергуша вспомнил, вас привез. Какое-никакое, а развлечение.
— А Дергачева ты откуда знаешь? — Я был рад сменить тему, чтобы не множить печали узника роскоши.
— Так он внука моего старшего к школе готовил. Че-то с ним учил такое, я уж не знаю. Мы с Дергушей на другой теме завязались. Когда я один остаюсь, он меня нет-нет, да и навестит. Мы с ним в баньке попаримся, выпьем. Ну и шмары опять же. Куда ж без них? — Семеныч задумчиво погладил выступающий кадык и доверительно проговорил: — Хотя я этих шмар, которых он привозит, не больно жалую. Гуттаперчивые, я их называю. За бабки что хошь сделают, да ты сам не хуже меня знаешь.
— А Генка знает об этих визитах?
— А его-то какое дело? — несколько обидчиво возразил Семеныч. — Кого хочу, того и приглашаю. Я ему не докладываюсь.
В мраморный зал я вышел с готовностью утопить Дер-гачева в ледяном лягушатнике. Зато он бросился мне навстречу, светясь доброжелательностью.
— Все отлично! — радостно доложил он. — Прокурор твой на телок запал, глаза разбегаются, не знает, кого хватать.
— Пойдем, рассчитаемся, — сказал я, сдерживаясь.
— Вообще-то не к спеху, — успокоил он меня. — Можно и позже, а впрочем, как скажешь. Я всех расходов еще не сводил, точную цифру назвать пока не могу. Думаю, в районе десятки. Плюс-минус косарь.
— Скорее, плюс, чем минус? — предположил я, по опыту зная, что эта обманчивая формула почему-то не подразумевает уменьшения, а только увеличение.
— Ну да, пожалуй, — засмеялся он, совсем по-свойски.
Я взял из раздевалки сумку, и мы прошли в бильярдную. Я достал деньги, отсчитал три тысячи долларов и протянул Дергачеву.
— Это что? — спросил он с веселым недоумением. — Аванс?
— Это все, — пояснил я ласково. — Здесь гонорар телкам, которых возьмет Косумов, и премия тебе за хлопоты. Я что-то забыл?
Он вытаращил глаза и открыл рот, готовый взорваться возмущенной тирадой.
— Может быть, узнаем у Семеныча, сколько ты ему за эти визиты платишь? — добавил я насмешливо. — Боюсь, старик после такого не скоро тебя еще пригласит.
Он сразу скис. Но это продолжалось очень недолго, всего несколько мгновений. Затем он оскорбленно запахнул халат, как римскую тогу, оперся на бильярдный стол и сложил на груди руки.
— Я одного никак не пойму, — заговорил он с вызовом. — А тебе, собственно, какое дело? Что ты вечно за их деньги переживаешь? Тебе лично от этого какая выгода?
— Других мотивов, кроме выгоды, ты не допускаешь? — поинтересовался я.
— А какие еще в данном случае могут быть мотивы? Только не надо мне рассказывать про твою нерушимую дружбу с Храповицким. Это даже не смешно. Я тебе еще в прошлый раз сказал, что дружба бывает между равными. Но поскольку ты не понимаешь, то я кое-что добавлю. Такая дружба хуже предательства!
— Что-то новое, — заметил я. — И кого же я предал?
— Меня, например! — Дергачев стукнул длинными пальцами в свою розовую безволосую грудь.
— Когда?
— В Амстердаме! Забыл уже, как ты на меня Цербером бросался? Крови моей жаждал, требовал моего увольнения. А за что? За то, что я доставил пару приятных минут малолетней шлюшке, которой надоел ее престарелый бон-виан? Или за то, что я оттопырил лишний рубль? Вернее, даже не оттопырил, а только собрался это сделать, точь-в-точь, как сегодня. А ты тогда взъелся и устроил скандал. Почему? Что же в этом плохого? Да Храповицкий бы даже не заметил, ему и так денег девать некуда. Причем он свои бабки зарабатывает грязнее, чем я. Но, когда дело касается его, ты молчишь, и вся твоя честность куда-то испаряется. Хотя я тебе гораздо ближе: и по крови, и по духу.
От такого родства меня слегка перекосило. Дергачев это заметил.
— Удивлен? — продолжал он с нараставшим возбуждением. — Или ты себя теперь к ним причисляешь? Мы ведь с тобой университеты заканчивали и диссертации защищали! В отличие от них. Может, ты и про это уже забыл? Зато я помню, как Храповицкому ученую степень покупал, здесь в Москве. И обо всех его званиях тоже я договаривался. Так что могу тебе с точностью до копейки сказать, какой из его научных трудов сколько стоит.
— Тридцать процентов сверху накручивал? — спросил я с иронией. — Или пятьдесят?
— Сто! — отрезал он не смущаясь. — А надо было все двести. От них не убудет. Ему костюм от Версаче дороже обходится, чем кандидатская диссертация. Наука и культура у нас в стране подыхают, вот и приходится умным, порядочным людям вкалывать на нуворишей. Только ведь служить можно по-разному. Либо как я — от безысходности, но с чувством юмора, либо как ты — со страстью, вперед приказа лететь! Сам реши, какой путь противнее.
Мы никогда не говорили с ним на подобные темы, и я не подозревал в нем кипения таких страстей.
— Ты рассуждаешь так, словно Храповицкий — наш классовый враг, — усмехнулся я.
— А то кто же? И он, и Вася, и Виктор, и Плохиш — вся эта сволочь. Помню, как я Виктора впервые увидел. Я тогда в Госдуме работал, в пресс-службе, и встречу ему там назначил. А в те времена бандиты в провинции спортивные костюмы носили и кроссовки. Коммерсанты им старательно подражали, мода такая была у крутых. Так вот он из Уральска притащился сюда в спортивном костюме с лампасами. Небесного цвета. И понять не мог, почему же его, такого красивого, не везде в Москве пускают.
— Дело же не в одежде, — возразил я. — Сейчас у него костюмов больше, чем у тебя, раз в сто.
— Конечно, не в одежде, — подтвердил Дергачев. — А в сущности. Она у нас одна, а у них — другая. Ведь кто мы такие? Потомственные российские интеллигенты. Нас этике учили, добро от зла отличать. Мы не ангелы, не отрицаю, в нас тоже полно всякой дряни. Не всегда оказываемся на высоте. Но мы, по крайней мере, точно знаем, что хорошо, а что плохо. У нас совесть есть, а у них — нет. Они же по сути своей — люмпена, перекати поле, взвесь мутная. Чему они учились, что умеют? Воровать, убивать, обманывать. Они и раньше все подряд тащили, только таились, боялись всплывать. А когда в России началась вся эта кутерьма, то их сразу волной наверх вынесло, а мы, наоборот, камнем на дно пошли. Потому что наступило время грабежа, но они были готовы грабить, а мы — нет!
Он перевел дыхание и взглянул на меня, ожидая, что я стану спорить. Но я молчал, давая ему выплеснуться до конца.
— Я рад, что за них, наконец, взялись! — прибавил он с ожесточением. — Пусть бы их всех пересажали!
— Как я понимаю, тебе их не жаль? А как же «милость к падшим»?
Он даже поперхнулся.
— Шутишь? Да нисколечко! Они мою страну ограбили, меня ограбили, все здесь испоганили, свои воровские законы установили. За это я должен их жалеть? Да я когда в газетах читаю, как они друг друга убивают, я ничего кроме здорового злорадства не испытываю. Этот Храповицкий огребал миллионы, но ему казалось мало. Он пожадничал, что-то с кем-то не поделил. Полез в драку и получил. Моего совета он не спрашивал, в долю меня не приглашал. Вообще, если хочешь знать мое мнение, нормальному человеку несвойственно жалеть тех, кто богаче. Это противоестественно. Жалеют бедных и помогают бедным, униженным и оскорбленным! В этом основа всей русской культуры. Не знаю уж, чем тебе Храповицкий так полюбился: широтой души или европейской образованностью. Но что касается меня, то я сумею стойко пережить его несчастья.
