И снова возвращаюсь к двери. И сам! Сам! Сам! Вползаю в камеру. Но я уже не один. За бюрократическим столиком сидит человечек, он невзрачен, рыжеват, с усиками а lа Hitler, похож на лектора общества «Знание — сила». Под его рукой деревянные счета и гроссбуховский фолиант.
— Устали-с, — приветливо обращается ко мне. — Отдыхайте, Иван Павлович, у нас тут благодать-блядь, тишина. Садитесь-садитесь.
— Не люблю тишины, — говорю, плюхаюсь на казенный стул. — И где я?
— Вопросики у меня возникли, гражданин Лопухин, — не ответив, лектор пролистывает свой том.
— Где я?! И кто вы такой?! — ору. — Можете отвечать, когда вас спрашивают? Или думаете, приклеили усики, и теперь Господь над нашими душами?!.
— А вот кричать не надо. Не надо, Ваня. Не Господь, а больно сделаю.
— Не имеете права.
— Все мы имеем, все, — спокойно говорит и проверяет усики. На месте ли? — Попрошу отвечать на вопросы.
— Это… это черт знает что!
— Вопрос: по какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для молодой, понимаешь, нашей власти роман?
— Какой такой роман? — искренне удивляюсь.
— Вот этот самый, — из ящика стола вытаскивает и хлюпает на его дощатую поверхность довольно-таки пухлую рукопись. — Вот этот самый, блядь!
— Что это? — продолжаю не понимать.
— Прочитать-с?
— П-п-пожалуйста.
— Вот это как понимать: «Родина. Всеми преданная. Кто бы из них поверил, что я иду сейчас и говорю нечто патриотическое. Слышны голоса живых сквозь глухо забитые окна. Мертвые просыпаются…» Ну и так далее.
— Ааа, — облегченно вздыхаю. — Так это наброски… это пока все в мыслях, понимаете.
— И как желаете назвать-с?
— Не знаю. Может, «Папарацци»?
— Да-с, после известных и печальных событий под парижским мостом, это словцо заиграло, однако, — соглашается мой странный собеседник. И неожиданно переходит на визгливый дискант. — Но я из-за тебя, писарчук, не хочу лишаться работы! Ты меня понял, мерзавец!
— Не понял, — гордо отвечаю. — Почему такой базар, если роман ещё не написан. — И вспоминаю. — Как мне известно, группой, так сказать, молодых «писателей» создано выдающиеся произведение современности под названием «История херарезации России». Выдающиеся по оплате труда.
— Молчать! — взвизгивает мой оппонент.
— …почти в полмиллиона баксов.
— Молчать, я говорю! — и со всех сил шваркает рукопись на стол.
И я вдруг все понимаю и торжествующе воплю;
— Так, значит, я свой роман напишу? Напишу?!
От моего победного крика лектора передергивает, он морщится, как гном, которого придавило грибом, потом со злобой нажимает потайную кнопку вызова. В камеру вваливается громила с краснознаменной рожей, жующей сухую тараньку. Смотрит на меня мелкими рецедивистскими глазенками.
— Ну-с, Гунченко, объясните гражданину в какой он свободной республике проживает. Имеет честь проживать-с!
— Это можно! — и многопудовый кулак тыркается в меня.
Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, к черту на кулички. Потом удается открыть глаза и я слышу участливое:
— Ну-с, будем уважать Власть, Лопухин?
— Какую власть?
— Власть молодых, понимаешь, выдвиженцев.
— Этих мудозвонов, «писателей», с позволения сказать.
— Гунчено! — рычит мой истязатель. — Сделай из него фрикасе, понимаешь.
— Не надо, — воплю, — из меня делать фрикасе. Говорите, будем, значит, будем!
— Что будем?
— Уважать этих лоснящихся мудозвонов, не чующих страны?!
— Гунченко!
— Тьфу ты, Господи! — ору я, улетая от удара в угол камеры. — Может, хватит, е' вашу мать! Это что, демократия?!. Если я не совсем правильно разбираюсь в ней, пусть меня поправят, только зачем такими методами.
— Слушай ты, херов папарацци, — цедит человечек сквозь зубы. — Народ нашу власть любит. Мы народ сделаем счастливым. Счастливым!..
— Не программой ли $?
— Заткнись! Народ тебя, сучий потрох, не позволит грязными руками трогать святое!
— Это программа $ — святое? — удивляюсь я. — Тогда простите-простите…
— Народ лучше знает, что ему нужно. На данном этапе исторического развития.
— А где этот народ?
— Там, — и тыкает лекторский палец вверх. — Свободный и довольный, гуляет над твоей головой. В день Города. А ты здесь будешь гнить!
— Но за что? За что?
— Опять не понял?.. Гунченко!
— Понял-понял.
— Что?
— Все.
— А конкретно.
— Роман писать не… не… не…
— Ну-ну?
— … нежелательно!
— Молодец! А еще?
— Не… не знаю?
— А если подумать?.. Вот что ты сейчас делаешь?
— Сижу.
— Нет, ты думаешь, сидя, — лектор клацнул костяшкой счетов. — А думать мы тебе категорически запрещаем! Раз! — И снова клацание костяшки. — За тебя есть кому думать! Два!.. — Клацание костяшки. — И три! Должен признаться, что ты верблюд! — Клац-клац-клац.
— А почему верблюд?
— Потому, что он не думает, — хихикнул рыжеватый плюгаш. — И не гонобобелится, как некоторые, а идет, куда ему указывают путь.
— Разрешите с вами не согласиться, это уже не демократия…
— Демократии хошь, сука! — взвизгнул подземный человечек и шлепнул изо всех сил ладошкой по рукописи — и та неожиданно взорвалась ярким обжигающим фейерверочным пламенем.
И я просыпаюсь: в кабинете появляется служивый человек в униформе, он открывает плотные шторы — и утренний солнечный свет режет глаза. Я морщусь — проклятье, что за сны и видения? И такие, что не знаешь, где лучше жить: во сне или наяву. Может, вся моя жизнь снится? А я не догадываюсь об этом? Хотя если это сон — то не слишком удачный. Впрочем, жаловаться не приходится — мы разгадали загадку, превратив «S» в «$». И что? На этот вопрос я получаю ответ у энергично появившегося Хулио. Он свежевыбрит, благополучен и весел, сообщает последние новости: папарацци выехали на объект, нас интересующий, и есть сведения о том, что господин Sodos вновь прибывает в славянскую столицу. Через два дня.
— И что?
— А то, Ваньо, что будут запускать «Программу „$“».
— Без дискетки?
— А вот этого я не знаю, — развел руками. — Возможно, есть резервный вариант запуска, да? Не знаю-не знаю… Но мы поднимем такой шум в прессе, ой-ей-ей!..
— Ты о чем, Хулио? — не понял я.
— Как о чем? О мировом скандале? Мои папарацци сработают по полной программе!
— И это все?
— А тебе этого мало, Ваньо?
— Мало.
— А что ты хочешь?
— Поднимай эту свою ООТН, так?
— Организацию освобождения?..
— Вот именно.
— Ваньо, не сходи с ума. Давай сначала разберемся, а после… трудовые, так сказать, массы.
И я вдруг осознаю, что цивилизованный мой друг не способен на истребляющую и жестокую войну. Бумажная возня — это да, это его коммерция. Хулио живет иллюзиями, что скандалом в средствах массовой информации можно остановить оккупацию долларом. Нет, я его не имею права осуждать, каждый выполняет свою задачи в этом мире. Наши пути-дороженьки сошлись, а теперь должны разойтись. И никаких проблем. Кроме одной — я должен знать местоположение «свечного заводика»?
— А зачем тебе, Ваньо, — пугается мой экзотический товарищ. — Мы сами все сделаем, клянусь!
— Хулио, не доводи до греха, — требую я, бряцая автоматом. — Ты меня знаешь, могу и промахнуться. Будешь калекой на всю жизнь.
— Черт знает что! — оскорбляется. — Мы же друзья?
— А истина дороже.
Надо ли говорить, что я получил то, что хотел получить. И мы расстаемся добрыми приятелями. Нет, мы будем помогать друг другу. Что нам делить, кроме горбушки хлеба и журнальных полос? Но я за более решительные действия. Обнимаясь, я каюсь — больше так себя вести не буду.
— Будешь, гад такой, — печалится Хулио, переживающий, что я могу перехватить у него горбушку хлеба и журнальные полосы.
— Дурачок, — смеюсь я. — Делай свое дело смело, а я буду делать свое с «Калашом».
— Ваньо! Сосо! Черти чесночные, — переживает. — Это же опасно, мать вашу так!
— Не-а, — смеемся над его страхами и со спокойной совестью и спортивной сумкой, где складированы два автомата, покидаем элитарный клуб интернациональной помощи. Мы её получили в полной мере, и теперь нам нужно торопиться, чтобы успеть в последний вагон последнего поезда, ускользающего в неизвестное далекое далеко. Как говорит один известный жизнерадостный придурок в рекламе по радио: «Отечественные поезда самые поездатые поезда в мире». И это точно. Главное успеть на свой «поездатый» поезд, и тогда все будет в полном, блядь, порядке.
Однажды бывшая жена Аура (третья) подарила на нашу свадьбу костюм. Я был счастлив от такого подарка. И, торопя время, надел его для одинокой прогулки по городу. И ошибся. В это время по улицам шли бесконечные манифестации в защиту демократических, блядь, преобразований. Черт меня дернул оказаться на площади, где происходило главное шаманство. Послушав истерические призывы к свободе, я попытался покинуть благородное собрание. Не тут-то было. Площадь запруживалась многомиллионной массой, которую прорвать не было никакой возможности. Понятно, что во мне взыграло ретивое. Не люблю толпу и догмы. И находится в эпицентре безумных общих устремлений…
