— Жаль слышать, мистер Крудж. — Рой робко подошел к клетке. Птицы испуганно забили крыльями, и он тут же отпрянул.
— Не бойся, сынок, — сказал Эрнест. — Скоро они к тебе привыкнут.
При мысли о том, что этот визит не последний, Рой почувствовал под ложечкой предательское тепло. Справившись с собой, он небрежно ответил:
— Конечно, привыкнут.
Дорис и Кейт мыли посуду. Точнее, мыла ее Дорис, а Карен споласкивала тарелки и чашки и ставила их на место. Мысли Дорис были заняты двумя детьми. Сегодня Рой держался немного отчужденно, и она понимала причину этого. Он плакал на глазах у женщины, а потом жалел об этом. Делал вид, что ничего не было. Вот и хорошо. Она будет вести себя по-прежнему, и рано или поздно Рой научится доверять ей. И себе тоже.
— Ты молодец, — сказала она Карен. Девочка брала тарелку обеими руками, подставляла ее под кран с холодной водой, а потом бережно ставила на пластмассовую сушку. Дорис приходилось приноравливаться к ней. Но это ее ничуть не раздражало. Наоборот, она никогда не была так счастлива. Чувствовала себя как одна из женщин в рекламных роликах, которые только улыбаются и качают головой, когда их малыши приходят домой, измазанные по уши.
И тут она заметила, что девочка морщится и щурит глаза, словно от боли.
— У тебя опять болит голова? — Карен казалась испуганной. — Все в порядке, милая. Что случилось?
— Ничего.
— Поставь. — Дорис взяла у девочки чашку и вытерла ей руки кухонным полотенцем. У плиты стояло старое кресло. Дорис села в него и привлекла к себе Карен. А потом, сжигая за собой корабли, сказала: — Знаешь, я собираюсь позаботиться о тебе.
Карен радостно закивала и обняла Дорис за талию.
— Только не уходи!
— Ни за что. Но если я буду нести за тебя ответственность, ты должна будешь помогать мне.
— Буду, буду!
— Значит, тебя все еще мучают головные боли?
— Только никому не говори.
— Конечно, не скажу. — Дорис огорченно вздохнула и попыталась говорить спокойно. — Но с этим нужно что-то делать. Найти врача…
— Нет! — Девочка вырвалась из ее объятий. — Я не могу. Я не должна…
— Перестань. Неужели ты никогда не была у врача?
— Никогда.
— Карен…
— Честное слово, тетя Дорис.
— Просто ты не помнишь.
— Нет. Она мне не разрешала. Ради моего же блага. — Она повторила последние слова так безжизненно и монотонно, словно слышала их много раз. — Ава говорила… говорила, что они…
«Ох, попадись мне эта женщина, я бы свернула ей шею собственными руками», — подумала Дорис. Она потянулась к смертельно испуганной девочке и снова привлекла ее к себе.
— Скажи мне, милая.
Карен покачала головой, но послушно села к ней на колени.
— Скажи шепотом. — Карен опустила голову. — Давай… Я никому не скажу.
— Обещаешь?
— Даю честное слово.
Карен что-то прошептала ей на ухо.
У Дорис закружилась голова. В этом было виновато давление. Когда к ней вернулся дар речи, она дрожащим голосом сказала:
— Наглая ложь. Не вздумай в это поверить. — Она поцеловала Карен в лоб и начала тихонько баюкать. — Мы с дядей Эрнестом никогда не позволим этого.
Борясь с гневом, пылавшим в ее душе, Дорис усадила девочку поудобнее и снова поцеловала. Как быть? Личный врач Дорис собирался на пенсию. Он лечил ее почти тридцать лет и знал как облупленную. Этот врач был добрым человеком и обо всем догадывался без слов. У нее еще будет время сходить к нему и посоветоваться, как быть с ребенком. Может быть, он согласится прийти к ней и поговорить с Карен. Просто как друг семьи.
То, что девочка нигде не зарегистрирована, не имеет значения. Она укажет в качестве адреса Данроуминг. А себя и Эрнеста назовет ближайшими родственниками. Нет, лучше официальными опекунами; все остальное можно будет уладить потом. Дорис, бывшая олицетворением законопочитания, поняла, что ради этого ребенка способна пойти на любую ложь. Потерянная девочка нашлась и больше не потеряется никогда.
Духота кончилась. После ленча прошел дождь, наполнивший воздух ароматом цветов. Трава на площадке для крокета еще искрилась; в лучах солнца плыла цветочная пыльца.
Мать и дочь, облаченные в длинные летние платья и соломенные шляпы, отдыхали в тени высокого кедра. «Должно быть, мы напоминаем героинь какого-нибудь романа начала двадцатого века. Типа "Конца Говарда" или "Свахи"», — думала Кейт. Атмосфера была слишком удручающей, чтобы заниматься чем-то другим. Рядом стоял поднос с лимонадом, сделанным Бенни за время их отсутствия, но никто к нему не притрагивался.
Обратная дорога была очень необычной. Все сидели молча, тщательно выпрямившись и со страхом ожидая будущего, как солдаты в крытом фургоне, едущие на передовую. Когда они оказались дома, Полли вылезла из машины и пошла в сад. Мэллори последовал за ней. Но Кейт, чувствовавшая приближение огромной беды, направилась в дом. Она знала, что ведет себя по-детски, но все же надела на счастье шляпу пасечника. А для Полли прихватила старую соломенную шляпу Кэри, висевшую на заднем крыльце.
Наконец Мэллори, после приезда расхаживавший взад и вперед, внезапно остановился перед Полли как вкопанный и спросил:
— Ну что, ты собираешься рассказать нам?..
— Да. — Полли трясло. — Я собиралась. Знала, что должна. И уже совсем собралась, но тут приехала полиция. Извини.
— Сядь, Мэл. — Кейт подтянула к себе садовый стул. — Не маячь над ней.
Мэллори не сводил глаз с Полли. Он даже не чувствовал прикосновения Кейт, положившей ладонь на его руку. Когда Полли начала говорить, он внимательно слушал, и его мир медленно разваливался на куски.
Потом началось что-то ужасное. Разоблачение все новых и новых обманов надрывало ему душу. От любви к дочери и гордости за нее не осталось ничего. Когда она закончила, униженный Мэллори долго сидел молча. Его легковерностью воспользовались. Любящий дурак.
Все ложь. Как многого он не знал! Это было самое страшное. Все его воспоминания о дочери — начиная с самого рождения — были испорчены. Он обманывал себя, пытаясь думать, что эта высокомерная, эгоистичная и жестокая девушка, которую все знали как Полли Лоусон, не его дочь. Не его Полли.
Мэллори вспомнил, как Полли заставила его признаться, что ее наследством распоряжается он. Рассказать то, что она уже и так знала. Вспомнил, как ее глаза тогда расширились от изумления. Как она обнимала его за шею и проливала искренние слезы. А потом последовала самая страшная ложь на свете.
Она притворилась, что присоединилась к этому преступному синдикату только ради него. Чтобы он мог уйти из школы имени Ивена Седжуика и освободиться. Господи, как же он был уверен в любви дочери, как гордился этой любовью!
Эти мысли заставили его оцепенеть от гнева и потрясения. Когда после долгого молчания Полли попыталась сказать что-то еще, Мэллори повернулся к ней.
— Папочка, я так виновата…
— Не называй меня папочкой. Тебе не пять лет.
— Я верну эти деньги.
— Не говори ерунды.
— Я буду работать…
— Ты разорила нас.
— Я заработаю. За пять лет в Сити…
— Не лги. Нет у тебя такого намерения.
— Есть. Есть…
— Меня тошнит от твоей лжи.
— Я обещаю…
— И от тебя тоже.
— Мэллори…
— Но во всем, определенно, есть положительная сторона. По крайней мере, теперь мы узнали, что скрывалось за твоими неохотными визитами. Когда ты едва удосуживалась снять пальто.
— Скрывалось?..
— Теперь, когда мы разорены, тебя и с собаками не сыщешь.
— Папа, пожалуйста…
— Напоминаю, что у нас еще есть Эпплби-хаус, — безжалостно продолжил Мэллори. — Он тоже кое-чего стоит. Не сомневаюсь, что скоро ты сживешь нас со свету, чтобы получить возможность превратить его в наличные.
Полли вытирала слезы полой летнего платья. После начала признания девушка ни разу не посмотрела на родителей. Теперь она медленно встала.
— Но будь я проклят, если умру и доставлю тебе такое удовольствие.
