Алексей Нагорный - Рожденная революцией

– Вы просто пьяница, – сказала Таня. – Дайте мне пройти.

– Родного отца честишь. А того не понимаешь, дура, что не случись их проклятой революции, была бы ты теперь в соболях! Но ты не журись, Таньк. Я еще живой! И если мне будет ход…

– Не будет вам хода, – перебила она и выскочила, хлопнув дверью.

«Дурак старый. Подлец, – Таня долго стояла у калитки, не в силах прийти в себя. – Господи. Ну почему, почему я такая несчастная?!»

Шел дождь. Голубчик жалостливо ткнулся мокрым носом в колени. Таня погладила его, и пес благодарно заскулил.

– Танька! – орал отец. – Иди в дом, срамница! Иди, подлая баба!

– Накося, выкуси, – Таня сунула в окошко кукиш. – Не вернусь я больше в этот проклятый дом.

Голубчик вздрогнул и вдруг завыл, словно над покойником.

– Понимаешь, что не будет больше добра? – печально спросила Таня и провела ладонью по мокрой шерсти. – Никогда и ничего у нас с тобой больше не будет. Вот ночь пришла… А утро не настанет.

– Я сын партейного подпольного работника, – пьяным голосом запел отец. – Пахан меня лелеял, я его любил. Но разлучила нас проклятая больница, туберкулез его в могилу положил…

Таня пошла в город. Она еще не знала, куда идет, зайдет ли к матери Генки или нет, но безотчетное чувство вины перед Генкой за неисполненное обещание мучило ее, и, все время оттягивая неприятное решение, страшась встречи с Машей, Таня все же шла и шла в нужном направлении, не отдавая себе в этом отчета.

По обочинам застыли грузовики, в кювете валялась дохлая лошадь с нелепо вывернутыми ногами. Витрины магазинов подслеповато щурились выбитыми стеклами. Один войска ушли, оставив город другим войскам, а те, другие, двигаясь уверенно и не торопясь, еще не взяли этот город.

Таня медленно шла по Коммунистической улице.

Она миновала дом Бойко, и, если бы Генка выглянул в этот момент из окна, он обязательно увидел Таню, и тогда события наверняка развернулись бы иначе. Но Генка не выглянул.

Она долго стояла перед дверями Генкиного дома и все не решалась позвонить. Наконец, нажала на кнопку.

Маша открыла дверь и радостно вскрикнула:

– Таня! Как хорошо, что вы пришли, входите скорее.

Таня робко переступила порог:

– Гена… очень просил… навестить вас. Вот…

– Заходи, – Маша закрыла дверь. – Немцы в городе?

– Я не видела, – Таня бросилась к ней, зарыдала. – Отец, отец сказал, что Гена остался в городе для подпольной работы… Я не поверила, этого не может быть.

– Я согласна с тобой, – сказала Маша. – Этого не может быть. Я бы знала об этом. – Она отвернулась. Обманывать не хотелось, но она не считала себя вправе раскрыть Тане то, что не пожелал раскрыть ей сам Генка.

– Слава богу, – вздохнула Таня. – Я очень, очень беспокоилась об этом. Но раз вы говорите… Я вам верю.

– Таня, – вдруг решилась Маша. – Допустим на секунду, что его оставили. Нет-нет, я только предполагаю. Да, это очень опасно. Но город пуст. Гена работает здесь всего месяц. Его никто не знает!

Таня покачала головой:

– Его знает мой отец. Знает и ненавидит. И выдаст его при первой возможности, – Таня снова зарыдала.

– Перестань, девочка. Не нужно, – Маша ласково провела ладонью по ее волосам. – Если ты уверена, что твой отец предатель, не плакать нужно.

– А что же? – Таня достала платок, начала вытирать слезы.

– Подумай сама. Только не слишком долго. Потому что времени нам с тобой отпущено очень мало.

Человек, о котором несколько часов назад начальник РОМ рассказал Генке как об «опаснейшем преступнике, приговоренном военным трибуналом за шпионаж», сидел в подвале, в одном из домов главной улицы города. Он понимал, что в суматохе отступления его вряд ли станут искать, а если и станут, то значительных сил все равно выделить не смогут. Но, избавившись от прямой и непосредственной угрозы смерти, он не хотел рисковать даже в самой малой степени. «Береженого и бог бережет», – повторял он про себя, изредка выглядывая в грязное подвальное окошко. Он видел, как уходили горожане, увидел и последний ЗИС-5, на котором промчалась команда саперов. Их военную профессию он определил по нескольким ящикам тола и моткам бикфордова шнура, который висел у двух красноармейцев через плечо. Улица опустела. И тогда, переждав для верности еще полчаса, он выбрался из подвала и уверенно зашагал в сторону городского рынка. Нужный ему дом находился там.

Он поднялся по скрипучей деревянной лестнице и в полутьме крыльца с удовольствием отыскал глазами блестящую черную вывеску с золотыми буквами: «Врач Попов А.А. Прием больных ежедневно, кроме воскресенья, с 11 до 18».

Дверь открыл сам доктор – маленький, щупленький человек с тщательно подстриженной щеточкой усов под горбатым носом. В руке доктор держал веник.

– Простите! – Он подслеповато посмотрел на неожиданного посетителя. – Приема нет.

– Алексей Александрович?

– Да. А вы, простите?

– Я Мелентьев Виктор Ильич. У меня, вероятно, воспаление среднего уха, страшная резь.

Попов всмотрелся в лицо Мелентьева и отошел в сторону:

– Пройдите.

Они вошли в кабинет. Это был обычный докторский кабинет с неизбежным зеркалом над диваном, белым шкафчиком с хирургическим инструментом и картиной в простенке: розовощекая Диана похищала бледного и худосочного Эндимиона.

– Хорошая картина, – заметил Мелентьев.

– Дрянь, – сказал Попов. – Плохая копия. Какими судьбами, коллега?

– Неисповедимыми. Пять часов назад я находился в камере смертников, нас везли для исполнения приговора. Вы что, не оповещены о моем провале?

– Оповещен. Но не мог же я пристрелить вас прямо на пороге своего дома? Тихо! – Он повел дулом пистолета. – Сядьте. Каким образом вы здесь? И сколько чекистов снаружи?

Мелентьев вздохнул и покачал головой:

– У вас профессиональный психоз, коллега. Если я не выдал вас на следствии, какой мне резон это делать теперь? И о каких, собственно, чекистах вы изволите толковать? В городе вот-вот появятся немцы!

Попов опустил пистолет, тыльной стороной ладони вытер пот, обильно выступивший на лбу:

– Вы правы. У меня просто сдают нервы. Простите меня.

– Пустое. Какие у вас планы, доктор?

– Будем работать. Подумайте о форме легализации, о прикрытии. Несколько дней можете прожить у меня. В суматохе это незаметно.

Мелентьев улыбнулся:

– Если я правильно понял, работать мы будем отнюдь не на немцев?

– Вы правильно поняли.

– Забавно. – Мелентьев рассмеялся. – Советы хотели меня шлепнуть, а я буду им помогать? Я – дворянин, белый офицер, идейный борец?

– Что поделаешь! – Доктор пожал плечами: – Вы интеллигентный человек. Вы же знаете: в политике вчерашний враг – лучший друг сегодня. Мы, англичане, всегда это понимали лучше других.

– Так вы… – протянул Мелентьев. – Теперь понятно.

– Ну и слава богу, – улыбнулся доктор. – Куда вы? Выходить небезопасно.

– Вместе со мной бежал Семен Бойко, бандит, – сказал Мелентьев. – Судя по всему, теперь он займет значительное положение. Контакт с ним пригодится нам с вами.

– По-моему, это неразумно, – заметил Попов. – Впрочем, он все равно вас знает. Хорошо. Можете встретиться. Если почувствуете, что он опасен, ликвидируйте. Вы спаслись вдвоем?

– Была еще одна женщина. Но она не в счет. Так… Пустая бабенка.

– Когда у вас встреча с Бойко? И где?

– У него дома. Через полчаса.

– Возьмите, – Попов передал Мелентьеву пистолет. – Успеха вам.

Семен Бойко и Клавдия Боровкова – «пустая бабенка», как назвал ее Мелентьев, отсиживались в квартире, которую жильцы оставили совсем недавно: на кухонной плите еще попыхивал паром горячий чайник.

Бойко выжидал, пока последние беженцы и последние красноармейцы покинут улицу.

Он выглянул в окно:

– Все. Можем двигаться.

Взяв автомат, он надел серый макинтош начальника конвоя – на груди багровой кляксой расплылось пятно крови.

Шли, прижимаясь к стенам домов. Прятаться было не от кого, но въевшаяся в плоть и кровь привычка «зека» «не маячить» делала свое дело и помимо воли заставляла идти крадучись…

Семен шел впереди. Длинный макинтош заплетался у него в ногах, мешал, и Семен каждую минуту раздраженно отбрасывал то правую, то левую полу.

– Ты сними его, – посоветовала Клавдия.

– Ну и дура, – сказал он злобно. – В такой одеже я неприметен, пойми, если ума нет.

– Как знаешь, – кивнула она с тупой покорностью. – Я же как лучше хотела.

Он оглянулся:

– Все спросить тебя хотел – ты чего натворила? За что тебя к стенке-то?

– За глупость, – она поежилась. – Мужик мой сидит. За кражу. Ну, тесть приперся, выпили. День воскресный, пошли за солеными огурцами на базар. А там ко мне мильтон привязался, начал в отделение тащить. Ну, я и выступила с речью. Немцы, говорю, придут – они вам кишки выпустят. Ну и всяко-разно. Толпа собралась. Меня в НКВД. И привет.