Артур Конан Дойл
Последнее дело Холмса
С болью в сердце принимаюсь я за перо, чтобы написать последние воспоминания о моем необыкновенно даровитом друге, м-ре Шерлоке Холмсе. В бессвязных и, признаюсь, не всегда удачных очерках я пытался описать кое-что из пережитого мною вместе с ним, начиная с нашей первой случайной встречи в периоде «Алого кабинета» и до того времени, когда своим вмешательством в дело о «Морском договоре» он несомненно предотвратил серьезные международные осложнения. Данным очерком я хочу закончить воспоминания и не прикасаться к событию, оставившему пустоту в моей жизни, все еще не заполненную в течение двух лет. Только недавние письма полковника Джэмса Мориарти, в которых он защищает память своего брата, заставляют меня изложить факты так, как они произошли на самом деле. Я один знаю всю правду и рад, что настало время, когда нечего больше скрывать ее. Насколько мне известно, о смерти моего друга появилось только три отчета: в «Женевском журнале» 6 мая 1891 года, в телеграмме Рейтера, помещенной в английских газетах 7 мая, и, наконец, в вышеупомянутых письмах. Причем первый и второй отчеты чрезвычайно кратки, а последний, как я сейчас докажу, совершенно извращает факты. Поэтому я обязан в первый раз сообщить о том, что произошло в действительности между профессором Мориарти и мистером Шерлоком Холмсом.
Надо заметить, что, после моей женитьбы и увеличения частной практики, мои близкие отношения с Холмсом несколько изменились. Иногда он приходил за мной, желая иметь товарища в своих розысках, но случалось это все реже и реже, так что за 1890 год у меня записаны только три дела, в которых я принимал участие с ним. В продолжение зимы этого года и ранней весны 1891 года я знал из газет, что французское правительство пригласило Холмса по очень важному делу, и я получил от него две записки из Нарбонны и Нима, по которым заключил, что он, вероятно, долго пробудет во Франции. Поэтому я несколько был удивлен, когда 24 апреля вечером он вошел в мой кабинет. Меня поразила его бледность и еще более усилившаяся худоба.
– Да, я немного переутомился, – заметил он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на мои слова. – За последнее время было много спешных дел. Вы ничего не имеете против, если я закрою ставни?
Комната освещалась только лампой на столе, у которого я читал. Холмс подошел к окну и, захлопнув ставни, крепко запер их болтами.
– Вы опасаетесь чего-то? – спросил я.
– Да.
– Чего же?
– Выстрела из-за угла.
– Что вы хотите сказать, мой милый Холмс?
– Я думаю, что вы достаточно хорошо знаете меня, Уотсон, и не считаете меня нервным человеком. Но, по-моему, не признавать близкой опасности скорей глупость, чем храбрость. Дайте мне, пожалуйста, спичку.
Он затянулся папиросой, словно находя в ней некоторое успокоение.
– Прошу извинить за такое позднее посещение, – сказал он, – и, кроме того, разрешите мне уйти из вашего дома через забор сада.
– Но в чем же дело? – спросил я,
Он протянул руку, и при свете лампы я увидел, что два сустава у него изранены и окровавлены.
– Как видите, это не пустяки, – улыбаясь, проговорил он. – Из-за таких повреждений можно лишиться руки. Дома м-с Уотсон?
– Нет, она гостит у знакомых.
– В самом деле? Так вы одни?
– Совершенно один.
– В таком случае мне проще будет предложить вам съездить со мной на неделю на континент.
– Куда?
– О, куда-нибудь! Мне все равно.
Все это казалось странным. Не в характере Холмса предпринимать бесцельные прогулки, и к тому же его бледное, истощенное лицо говорило мне, что нервы его натянуты в высшей степени. Он заметил мой вопросительный взгляд и, сложив кончики пальцев, облокотясь на колени, объяснил мне положение дел.
– Вы, вероятно, никогда не слыхали о профессоре Мориарти?
– Никогда.
– Вот это-то и удивительно! – воскликнул Холмс. – Человек орудует в Лондоне и никто не знает о нем. Это-то и позволяет ему побивать рекорды преступлений. Говорю совершенно серьезно, Уотсон, что, если бы мне удалось изловить его и избавить от него общество, я считал бы мою карьеру завершенной и готов бы был перейти к какому-нибудь спокойному занятию. Кстати, последние мои дела, где я оказал услуги шведскому королевскому дому и Французской республике, дают мне возможность жить тихой жизнью, согласно моим наклонностям, и сосредоточить все мое внимание на химических исследованиях. Но я не могу найти покоя при мысли, что человек, подобный профессору Мориарти, может беспрепятственно разгуливать по улицам Лондона.
– Что же он сделал?
– Жизнь его необычайна. Он человек хорошего происхождения, прекрасно образован и одарен от природы поразительными математическими способностями. Двадцати одного года он написал трактат, создавший ему европейскую известность. Благодаря ему он получил кафедру в одном из наших небольших университетов. По-видимому, все сулило ему блестящую карьеру. Но у него дьявольские наследственные наклонности. В его жилах течет кровь преступника, и его необычайные умственные способности не только не ослабили их, но еще увеличили и сделали более опасными. Темные слухи пошли о нем в университетском городе, и ему пришлось отказаться от кафедры и переселиться в Лондон, где он занялся подготовкой молодых людей к офицерскому экзамену. Вот все, что известно о нем в обществе, все же остальное открыто лично мною.
Как зам известно, Уотсон, я прекрасно знаком с высшими преступными сферами Лондона. Уже много лет я вижу, что за всяким злодеянием кроется какая-то сила, крупная организаторская сила, всегда идущая против Закона и защищающая преступника. Много раз, в самых разнообразных случаях – подлогах, грабежах, убийствах, – я чувствовал присутствие этой силы и подозревал ее участие во многих нераскрытых преступлениях, о которых не советовались со мной. Целыми годами я старался приподнять завесу, скрывавшую тайну, и, наконец, наступил момент, когда я нашел нить и проследил ее, и она привела меня, после тысячи причудливых изгибов, к экс-профессору Мориарти, знаменитому математику.
Он – Наполеон в области преступлений, Уотсон. Он – организатор половины всех известных преступлений и почти всех, остающихся нераскрытыми в нашем обширном городе. Он – гений, философ, мыслитель. У него первоклассный ум. Он, как паук, сидит в центре своей паутины, а паутина расходится тысячами нитей, и он всегда чувствует содрогание каждой нити. Сам он не много делает. Только составляет планы. Но у него много агентов, и они превосходно организованы. Если надо совершить какое-нибудь преступление – скажем, выкрасть бумагу, ограбить дом, удалить с дороги человека, – стоит только сообщить профессору, и он организует и все устроит. Агента могут поймать. В таком случае всегда есть деньги, чтобы взять его на поруки или пригласить защитника. Но центральная власть, руководящая агентами, никогда не попадается, даже не подозревается. Такова организация, о которой я узнал путем выводов, и направил всю энергию, чтобы обнаружить и сломить ее.
Но профессор был окружен такой стеной хитросплетений, что, несмотря на все мои усилия, казалось невозможным добыть какие-либо улики, чтобы отдать его под суд. Вы знаете мои силы, Уотсон, и вот через три месяца я сознался, что встретил, наконец, соперника, не уступавшего мне в умственном отношении. Восхищение его искусством заглушало во мне ужас перед его преступлениями. Наконец, он сделал промах – маленький, очень маленький промах, но его нельзя было скрыть: так я внимательно следил за ним. Я воспользовался случаем и опутал его сетью, которая скоро сомкнется. Через три дня, то есть в будущий понедельник, все будет кончено, и профессор с главными членами шайки будет в руках полиции. Начнется самый крупный криминальный процесс нашего века, разъяснится более сорока таинственных преступлений, и все члены шайки будут повешены, но стоит сделать один неловкий шаг, и они ускользнут у нас из рук даже в последнюю минуту.
Если бы профессор Мориарти не был так ловок, дело кончилось бы отлично, но его провести трудно. Он знал каждый мой шаг против него. Несколько раз он ускользал от меня, но я вновь выслеживал. Скажу вам, друг мой, если бы написать подробный отчет нашей молчаливой борьбы, то описание составило бы одну из самых блестящих страниц истории сыска. Никогда еще я не подымался так высоко и никогда противник не наступал на меня так сильно, как в данном деле. Он наносил сильные удары, я еще более сильные. Сегодня утром были сделаны последние шаги, а через три дня все должно быть кончено. Я сидел у себя в комнате, думал, вдруг отворилась дверь. Передо мною стоял профессор Мориарти.
Нервы мои достаточно крепкие, Уотсон, но, признаюсь, я вздрогнул, увидев перед собой человека, который овладел моими мыслями. Наружность его хорошо знакома мне. Он очень высок и худ; у него выпуклый белый лоб, глубоко впавшие глаза. Выбритое, бледное, аскетическое лицо его сохраняет еще в себе что-то профессорское. Спина сутуловатая от постоянных занятий, лицо выдается вперед и как-то неестественно покачивается из стороны в сторону, точно у пресмыкающегося. Он с любопытством смотрел на меня из-под своих тяжелых век.
