– …все равно ничего так и не раскроется.
– Алекс, Мартин прав, – вклинился в разговор Курт.
– Нет, Курт, Мартин не прав. – Алекс резко распрямился и вновь потянулся к бутылке. – Мартин настолько не прав, что сам этого не понимает. Так или иначе, я прошу вас обоих дать слово, что вы никому ни слова не скажете про всю эту историю. Могу я на вас рассчитывать?
Оба промолчали.
– Какого черта! Это мое дело! Я – пострадавшая сторона. И если я уверен, – а я уверен, – что сам со всем справлюсь, нечего вам вмешиваться.
– Послушай, Алекс, – заговорил Мартин, – я буду с тобой откровенен. Обещаю, полиции я ничего не скажу, да и никому другому тоже, но за одним исключением.
– И что же это за исключение?
– Доктор Эшвин.
– Настоящий доктор Ватсон. Поздравляю, Мартин, ты верный оруженосец. Ладно. Если твой великий знаток санскрита и детектив-любитель хочет все знать, пусть его. В конце концов, я обязан ему доброй услугой. Не знаю, правда, что он из нее извлечет. А как насчет тебя, Курт?
– Буду нем, как могила.
– Не самое оптимистическое сравнение, ну да сойдет. Что ж, господа, вы дали мне обещание никому ничего не говорить – за одним исключением, – я правильно вас понял?
– Все верно, – откликнулся Мартин. Курт молча кивнул.
Сцена была, словно площадка в виду зубчатых стен Эльсинора. «Здесь, как и там, клянитесь мне блаженством, / Что как бы странно я себя ни вел…»[76] Мартин в роли Горацио, Курт – Марцелл, а Алекс – сделавшийся вдруг необыкновенно разговорчивым Гамлет… Не хватает только Призрака. Впрочем, Мартин не поручился бы, что так уж не хватает.
– Ладно, с этим покончили. – Алекс вернул друзьям бутылку виски. – А теперь сменим декорации. Глупо идти спать сразу после этой веселенькой сценки. Давайте прикончим бутылку и анекдоты потравим.
Мартин неохотно сделал глоток. Курт заколебался. Мартин знал, о чем он думает. Он думает о том вечере, когда был убит его дядя, и о том, как они втроем бражничали в комнате Мартина, пока полицейские уносили то, что совсем еще недавно было человеком, воплощающим мечту о любви и мире.
И это был точно такой же вечер, как нынешний. Как и тогда, семеро нанесли удар, пусть в другом месте, за которым последовали мужские посиделки в Международном доме. Правда, компания уменьшилась на одного участника – не хватало Пола Леннокса, который, сменив трубку на сигареты, рассказал бы великую сагу про Энтони Клэра.
Призрак взывал-таки из своего подземелья.
На следующее утро Мартин поднялся рано и сразу заспешил в общежитие на Чанниг-вэй, где жил доктор Эшвин. Там его, однако, ждало разочарование – тот уехал на весь конец недели, скорее всего в Сан-Рафаэль, к Элизабет и ее матери. Вернется не ранее второй половины дня воскресенья.
Часы тянулись невыносимо медленно. Мартину не терпелось поделиться свежими новостями с доктором Эшвином, а сделать он ничего не мог. Он даже фамилии Элизабет не знал, как не знал, где именно в графстве Мэрин искать Эшвина. А тут еще Мона на весь конец недели уехала вместе с Ремиджио в Сан-Франциско – в гости к атташе боливийского консульства или кому-то еще в том же роде. Лупе с раннего утра в субботу отправилась в Лос-Анджелес, Курт вследствие этого приуныл и упал духом – скучная компания, – а общаться с Алексом Мартину почему-то не хотелось.
Оставалось только одно – работать. И, видит бог, нужда в том была. Пока Мартин корпел над переводом и постановкой «Дон Жуана», а затем вел дискуссии с доктором Эшвином, кипы ученых записок лишь увеличивались в размерах. Так что всю эту последнюю неделю в ожидании развязки дела доктора Шеделя Мартин трудился, как галерный раб, переходя от Каспара Вильгельма фон Борка[77] к сен-симонизму и его воздействию на движение «Молодая Германия», а о Семерых с Голгофы почти не заикался, да и не слышал ничего.
Единственное исключение составил разговор с Павлом Борицыным, с которым Мартин столкнулся в субботу после ужина, в Большом Зале. Сразу после еды за письма Георга Бюхнера не возьмешься, и Мартин решил, что легкая болтовня с русским только поможет восстановить рабочую форму.
Они присели, и, обменявшись парой случайных замечаний по поводу Чернавиных, Карвета Уэллса[78] и новейших статистических данных о голоде в Америке, обнародованных мистером Херстом, Мартин не удержался, чтобы слегка не подколоть собеседника.
– Помните вами же выдвинутую весьма тонкую версию убийства доктора Шеделя? – спросил он. – Как она, по-вашему, согласуется с последними событиями?
– Какими событиями, мистер Лэм?
– С отравлением Пола Леннокса. Зачем этим мерзавцам красным понадобилось избавляться от него?
– Мистер Лэм! – Борицын одарил его снисходительной улыбкой аристократа. – Но это же такой простоты дело, что нельзя не удивиться, как вы этого не понимаете.
Мартину понадобилось некоторое время, чтобы пробиться к смыслу сквозь сложный синтаксис собеседника.
– Да неужели? – воскликнул он.
– Ну, конечно. Ведь всем известно, что мистер Леннокс был коммунистом.
– Пол – коммунист? – Мартин аж поперхнулся.
– Разве я не видел его выходящим из театра, где давали «Крестьян»? Разве я не слышал, как он во время бритья насвистывает мелодии Ганса Эйслера? А прежде всего, разве не слышал я, как он превозносит так называемую «музыку» Шостаковича? А теперь, мистер Лэм, ответьте мне: кто, кроме коммуниста, способен на такое?
Мартин прокашлялся и промолчал.
– Вижу, вы сомневаетесь, так что в аргументы углубляться не буду. Скажу просто следующее. Мне удалось выяснить – заметьте, мистер Лэм, это не чьи-то клеветнические измышления! – что мистер Леннокс был подписчиком журнала «Нейшн»[79]. – Борицын откинулся на спинку дивана, выпустил длинную струю дыма (предполагалось, что она совьется в кольцо) и расцвел в самодовольной улыбке. – Дальнейшее, разумеется, само собой. Он что-то узнал об убийстве, и хоть сам-то мистер Леннокс, возможно, никому и не мешал, возникла угроза утечки информации. Вот и избавились от него, устроили чистку, – закончил аристократ, добавив к своей схеме легкий нацистский штришок.
– Мистер Борицын, – сурово объявил Мартин, вставая, – не далее как сегодня, я купил экземпляр «Дейли уоркер»[80].
С этими словами он удалился и, возможно, не лишним будет заметить, что с тех пор Борицын больше с ним не общался.
Воскресенье Мартин, то и дело нервно поглядывавший в окно на здание общежития, увидел, что доктор Эшвин, вернулся. Было около половины девятого вечера. Выждав для приличния время, он быстро поднялся по лестнице и постучал в дверь.
Эшвин встретил его широкой улыбкой, совершенно не соответствовавшей тревожному нетерпению Мартина.
– Ну и что вас так веселит? – не удержался он от вопроса.
Эшвин устроился поудобнее и от души рассмеялся.
– Вчера мне открылась большая истина, – объявил он. – Я узнал, какими бесценными свойствами обладает надувная утка. – И, не дожидаясь вопросов гостя, продолжил: – По-моему, я уже говорил вам, что мать Элизабет это все еще молодая, привлекательная женщина, которая вполне может найти себе нового мужа. Более того, за ней сейчас и впрямь ухаживает один юный здоровяк. Но его вчера за ужином не было – только Элизабет, ее мать и я. И вот в разгар застольного разговора вдруг наступила пауза, которую нарушила Элизабет.
– Доктор Эшвин, – сказала она, – мама находит вас ужасно привлекательным мужчиной. Почему бы вам на ней жениться?
Воспоминание об этой неловкой ситуации вызвало у доктора Эшвина новый приступ веселья, которого Мартин не мог не разделить: ему представилось, как маленькая Элизабет переводит взгляд с матери на своего опекуна и дивится, отчего столь естественный вопрос поверг обоих в такое смущение.
– Ну а вы что? – справился наконец со смехом Мартин.
– В кармане у меня, – ответил доктор Эшвин, – покоилась резиновая утка – подарок для Элизабет, который я купил в тот самый день. Я нашел ее в аптеке, по соседству с тем прилавком, где продавали виски. Ну и пока мать Элизабет прикрывала платком покрасневшее лицо, я надувал утку. А Элизабет настолько увлеклась этим зрелищем, что обо всем забыла. Отныне я никогда не окажусь в любом опасном, в смысле возрастной разницы, обществе без надувной резиновой утки.
Отсмеявшись, Эшвин потянулся к бутылке виски и, наполняя бокал, спросил:
– А в Беркли что нового в мое отсутствие случилось? Дежурная сказала мне, что вчера вы заходили в необычно раннее для себя время, и вроде вам не терпелось повидаться.
Мартин пересказал события, происшедшие в пятницу вечером и ночью.
– Все это, – заключил он, – приводит меня в еще большее смятение. Даже если признать, что виньяры не миф, а реальность, все равно непонятно, зачем им убивать Алекса. И давайте сразу же отбросим дикую идею, будто он сам все это подстроил, чтобы отвести от себя подозрения. В этом случае ему не нужно было брать у меня и у Курта клятву хранить все в тайне. К тому же пуля была выпущена, чтобы убить человека. Нет таких снайперов, которые нарочно стреляли, чтобы просто кого-то поцарапать. То, что Алекс жив, – это чистая случайность.
