Да загребись они все! Он сам слинял от легавых. Они думают, он полез бы к Хенглеру, если б у него кто-нибудь висел на хвосте? Да пошли они к…
А когда перед самым представлением подъемник спустил ихнюю сраную платформу обратно в подвал, угадайте, кто на ней приехал? Хенглер? Хрен-то. Сраный Сид Джинкс.
У Ирокеза уже не раз мелькало подозрение, что Джинкс — голубой.
— Хенглер велел передать, братан, что ты отбываешь на Барбадос. А через пару недель — в Монтану, там у него мясоразделка. Вернешься под другим именем, с новой ксивой, и накроется ихний суд медным тазом. Кстати, вытащить тебя из кутузки было непросто. Дорогое оказалось удовольствие. В общем, Хенглеру, чтоб все утрясти, понадобится время. Ты улетаешь сегодня первым рейсом. Но здесь он с тобой базарить не будет. Слышь, давай тяпнем, пока нас не взяли за жопу.
Чертов Сид Джинкс в полосатом гангстерском прикиде разливался соловьем о «козырных ребятах» и «урках», выбившихся в «авторитеты», вякал что-то о «щипачах» и «кид-няках» и вовсю корчил из себя блатного — «Калуки в шалмане хавал толстый бутерброд».
На кой ляд Хенглеру сдался этот козел? Думает, этот придурок ему новых людей наберет? Слышал бы он, как этот ган-дон по дороге в соседний с клубом подвал распинался про каких-то Крэев — «Ронни, п-падла», то, да «Регги, п-падла», се, — а кто, блин, ваше такие эти сраные Крэи? «Охотники» Джин-кса и слушать бы не стали, враз бы опустили придурка.
Всю дорогу — сперва в «мазде», потом в гараже, где они по-быстрому пересели в «корвет», потом в «корвете», потом в «мустанге», который ждал их у моста, — английский недоделок пел только об одном: как эти Крэи проводят в жизнь правило «не стучи на своих». «Не стучи», блин, подумал Ирокез. Второе любимое словечко Джинкса после «п-падлы».
Ирокез устал повторять, что избавился от хвоста, но Джинкс не унимался и талдычил, что Крэи-де «мужики башковитые, осторожные, оттуда и весь их фарт». Вот потому-то — Ирокез за баранкой, чертов Джинкс с картой на коленях — они битый час колесили по городу, чтоб наверняка отвязаться от легавых. То, что Ирокез знал городишко как собственный хер, не играло никакой роли — Джинкс в пижонской черной рубашечке и белом галстучке-хреналстучке восседал рядом с ним и командовал: «поворачиваем, братан» и «сейчас будет Кэмби-стрит».
И наконец, слава яйцам, они приехали.
На самом деле (и Ирокез это прекрасно понимал) он завелся оттого, что в клубе, по дороге к люку на сцене, Джинкс его обшмонал. Искал «жучка», трепач вшивый, будто Ирокез под одежкой весь обмотан проводами. Вот мразь. Суслик жирный.
Коридор за дверью черного хода оказался темным и узким, как штрек в забое. Впереди, в главном цехе, одиноко горела матовая стоваттная лампочка.
Сид Джинкс, шагая за Ирокезом, вдруг сказал:
— Понимаешь, Крэи своего держались железно, вот в чем штука. Потому-то Ронни и Регги в Лондоне ходили не просто в авторитетах — в королях. Ронни вообще лютый, п-падла, полный отморозок. Зато уж если берется за дело, концов не найдешь. Мне рассказывали, там один мужик скурвился, настучал на братву. Новичок в кодле, ну и оказался перевертыш. А у Ронни с дятлами просто: исповедь третьей степени с причинением острых моральных и физических страданий.
Джинкс хихикнул, радуясь найденному иносказанию.
— Разделал мужика под орех. Не любит, когда братаны ему шарики крутят. Перебил руки, ноги, потом раздробил лопатки и взялся за ряшку: челюсть, зубы, зенки. А потом всего порезал… фу-у-у. Ей-богу, всего расписал. Ронни и меня обучил, чего делать с дятлами. Будь Ронни сейчас на воле, он бы всем нынешним стукачам показал, где раки зимуют. Но Ронни, браток, парится в Бродмуре, выходит ненадолго, стало быть, не скребет.
«Стукачам, е-мое, — снова подумал байкер. — По жопе себе настучи, пидор бри…».
Пуля вошла Ирокезу в затылок и разнесла лицо. «Охотника» швырнуло на пол, и он ничком проехался по коридору, оставляя кровавый след. «Хорошая штукенция», — подумал Джинкс, взвешивая пистолет на руке.
В «Иде», пока Ирокез ждал в подвале, Джинкс попросил у Хенглера чистую пушку и получил «Ингрем М-10» сорок пятого калибра с двенадцатидюймовым глушителем. Тяжелые пули-сорокапятки поражают цель, полностью сохраняя свою энергию, однако, поскольку их начальная скорость меньше скорости звука, выстрел практически не слышен. На глушитель (насадку диаметром 2.25 дюйма в четырех и 1.75 дюйма — в восьми дюймах от дульной части ствола) был надет полотняный изолирующий чехол. В итоге выстрел, который разнес Ирокезу голову, прозвучал не громче шороха ветра в траве.
«Так-то, братан», — подумал Сид Джинкс.
С минуту Джинкс стоял неподвижно, смакуя радость удачного выстрела, затем переступил через труп Ирокеза и пошел в глубь коридора, к цеху.
Там он разделся. Двубортный костюм, белый галстук и черная рубашка отправились на вешалку, и Джинкс облачился в длинный фартук из толстой резины. Завязав, тесемки, он открыл принесенный с собой дипломат и достал оттуда резиновые сапоги и пару резиновых перчаток. После этого он огляделся.
Разделочный цех занимал помещение площадью двести на двести футов. Джинкс вобрал взглядом страшные крюки, к которым подвешивали туши, тяжелые деревянные двери в большую кладовую-холодильник, сверкающие нержавеющей сталью гигантские машины для переработки сырого мяса и разбросанные по цеху разделочные столы и колоды, у которых днем трудились мясники. Запах смерти ласкал ноздри.
Джинкс вернулся в коридор, где на полу распростерся Ирокез. Покряхтывая от усилий, затащил труп в цех и взвалил на разделочный блок. За мертвецом, как слизистый след за улиткой, тянулась широкая полоса загустевшей крови.
Несколько минут Джинкс разглядывал изуродованное лицо Ирокеза.
«Да, — равнодушно подумал он. — «Ингрем» — самое то».
Он осторожно, одним пальцем, потрогал обломки кости, острыми шипами торчавшие из дыры, которая зияла на месте носа байкера, и решил отныне использовать только сорок пятый калибр. После этого он раздел Ирокеза, открыл дипломат, выгрузил оттуда множество разнообразных блестящих приспособлений и инструментов и на их место уложил вещи байкера.
Вернувшись к вешалке, Джинкс снял с полки плексигласовый шлем, похожий на маску сварщика. Вообще-то он любил, когда во время работы кровь брызгала ему в лицо, — он упивался близостью смерти и сознанием, что имеет над ней власть. Но сегодня требовалось уничтожить все следы, а принять душ время не позволяло.
«Ну ладно, — подумал Джинкс. — Потерпим до Лондона».
И отсек бритвой гениталии — он всегда сперва отрезал член и яички, считая их своими трофеями. Затем тесаком отрубил Ирокезу голову, вынул глаза и пристроил рядом с отрезанными половыми органами. Получилось некое подобие лица; член изображал нос.
Сменив нож на скальпель, Джинкс рассек мягкие ткани груди и живота по средней линии от шеи к лобковой кости и с помощью хирургических кусачек и расширителей вскрыл грудную и брюшную полости, добираясь до внутренних органов.
Справа от разделочного блока блестел раструб загрузочного отверстия промышленной мясорубки. Анатомируя Ирокеза с точностью и тщательностью хирурга, Джинкс методично отправлял пласты мышечной ткани и внутренние органы в машину. Когда он закончил, на разделочном блоке среди последних лососинно-розовых волокон и лоскутьев кожи белели кости.
Отыскав среди принесенных инструментов портативную, работающую от сети костную пилу, Джинкс с помощью удлинителя подключил ее к ближайшей розетке и проверил. Серповидное, усаженное мелкими острыми зубьями полотно величиной с детский кулачок быстро завибрировало.
Джинкс приступил к расчленению скелета Ирокеза. В ушах звенело от пронзительного визга пилы, ноздри заполнял кислый запах жженой человеческой кости. Закончив, он перенес все части скелета в дробилку, где кости перемалывало в муку, сырье для собачьего корма. «И вырастут наши песики большие и сильные, с привитым с детства вкусом к почтальонам», — с улыбкой подумал Сид Джинкс.
