Прозрачная серая кожа туго обтягивала угловатые, выпирающие кости лица. Это был мужчина: рост шесть футов три дюйма, вес сто девяносто фунтов, крепкий, жилистый, мускулистый — настоящий силач. В выбеленных перекисью волосах, состриженных на висках и не тронутых на темени, проглядывали грязные белокурые пряди. Зубы были желтые, а злобные глаза сверкали словно бы со спинок пауков, ползущих по отвратительному лицу.
Пока дружки слезы льют над твоей дурацкой могилой, Найду чем заняться с тобой, с моей ненаглядной милой.
Отражение исчезло.
Мы любим мертвецов. Мы любим мертвецов. Да.
Заключительная вещь из альбома Элиса Купера «Billion Dollar Babies» закончилась, но пластинка продолжала крутиться, из-под иглы проигрывателя неслось шипение и размеренные щелчки. Спустя несколько секунд мужчина вернулся.
Вурдалак успел облачиться в длинную серую накидку и серые резиновые бахилы, доходившие почти до талии. Под накидкой было тяжелое серое пальто, перехваченное кушаком, и страховочный пояс. Голову прикрывали серый цилиндр и черный парик; грязные спутанные пряди свисали вдоль щек. Одной рукой в перчатке Вурдалак крепко сжимал электрический фонарь, другой — острый двуручный топор.
Землистая рука вновь протянулась к старинной резной раме.
Элис прошел сквозь зеркало и углубился в лондонскую канализацию.
17: 09
По железным скобам, вбитым в отсыревший кирпич, Вурдалак спускался в круглый колодец. Фонарь перекочевал под мышку, топор висел в прикрепленной к поясу специальной петле. Свет электрического фонаря скользил по ровным рядам кирпичной кладки, прогоняя пугливую тень. Спустившись на двадцать футов, Вурдалак очутился на бетонной площадке.
Решетка, вделанная в скользкий пол, вела в другую шахту, уходившую еще глубже. Возле отверстия лежала в грязи рудничная лампа, брошенная им здесь после вчерашней генеральной репетиции. Вурдалак вынул железную решетку, зажег лампу и на длинном нейлоновом шнуре осторожно опустил в шахту, проверяя, не скопились ли там опасные газы: чрезвычайно взрывчатые углеводороды, продукт гниения сероводород или пары угольной кислоты, «удушливый газ». При наличии хотя бы одного из перечисленных веществ лампа гаснет.
Однако извлеченная из шахты лампа горела, и Вурдалак двинулся вниз.
Черная дыра выходила в склеп, похожий на пещеру. Сводчатый потолок поддерживали полуразрушенные колонны. Вдоль одной стены подземелья тянулась дамба шириной около двадцати пяти футов: во время сильных ливней через нее сливалась поднимающаяся вода. Напротив под разными углами уходили в темноту многочисленные канализационные туннели — основные и вспомогательные, «кишки» Лондона.
Пройдя около тридцати футов, Вурдалак вышел к развилке и повернул налево. Еще через двадцать футов ему встретилось новое разветвление. После минутного раздумья он выбрал правую ветку.
Вскоре покрытые зловонным выпотом кирпичные стены туннеля начали сближаться, потолок овального ствола шахты спустился до высоты пяти футов, и Вурдалаку поневоле пришлось пригнуться. Бурный поток холодной сероватой воды с резким запахом дезинфекции подталкивал его сзади под колени, и он упал, но, цепляясь за стены, поднялся и быстро вернулся на середину подземной реки. Над водой клубился плотный серый туман, под водой пряталась топкая грязь.
Углубившись в туннель на девяносто футов, Вурдалак без всякой видимой причины вновь остановился. Гримаса ужаса исказила его лицо, обнажив стиснутые зубы. Свободной рукой он на миг схватился за лоб, потом прищурился и яростно тряхнул головой.
Из большой трещины в кирпичной кладке за ним наблюдала лягушка. Завтра к этому времени крысы наедятся до отвала.
Однако не прошло и минуты, как сгорбленная тень двинулась дальше, ускользая в глубь канализации, и там, где она проходила, в воздухе повисали слова: «Я… люблю… мертвецов…» - ледяной шепот в темноте.
В луче электрического фонаря поблескивало лезвие топора.
17: 18
На кладбище Стоунгейт по земле стлался густой туман. Дыхание теплой влажной почвы вливалось в холодные сумерки и стояло над погостом, точно последний вздох мертвецов. Оно клубилось у вершины холма, вокруг часовни, чей готический шпиль стрелой возносился в небо, а алтарь несколько лет назад сожгли вандалы; призрачной пеленой сползало по склону; проникало в кроны тисов и платанов, цеплялось за узловатые ветви, изувеченные безжалостным скальпелем природы. Оно обволакивало рассеянные среди этой угрюмой пустыни памятники — саркофаги и обелиски, урны и кресты, задыхающиеся в цепких зеленых объятиях плюща; нависало над прорытыми близ Египетской аллеи катакомбами, где в выложенных кирпичом сводчатых подземных коридорах хранились в нишах гробы и каждый гроб был заперт в своей темнице ржавой чугунной решеткой; льнуло к заросшим лишайником неровным могильным плитам с высеченными на мраморе или граните эпитафиями на языке смерти; одевало саваном призраки под этими плитами, глубоко внизу, где в холодной черной земле гнило в могилах сто шестьдесят шесть тысяч тел.
И достигло ворот.
Меж двух каменных колонн, увенчанных готическими урнами, стояла сторожка. Когда-то здесь хранились кладбищенские архивы и книги, но сейчас заколоченный домик пустовал и, по слухам, в нем водились привидения. Ведь как знать, что прячется в кладбищенской тени, охраняемой от похитителей трупов каменными стенами в два фута толщиной и чугунной решеткой, чьи прутья оканчиваются острыми навершиями? А эта женщина с ребенком — уж не призрак ли это?
На Сильвии Пим было длинное белое пальто, на голове — платок. Маленький Дэвид, надежно подхваченный под спинку шалью, спал у материнской груди. Резкий холодный ветер, разыгравшийся к перемене погоды, запускал ледяные пальцы под одежду, и, миновав сторожку с горгульями и выбитыми витражными окнами, Сильвия остановилась и завернула ребенка в свое пальто. Укрыв малыша от холода, она двинулась дальше, вверх по тропинке, которая, петляя, поднималась к часовне.
Вечерело. Лондон быстро погружался во мрак. Сквозь редкие прорехи в тумане Сильвия видела за кладбищенской стеной панораму улиц, похожую на фрагмент огромной плоской карты.
Она повернула налево и двинулась под гору по дорожке, бежавшей мимо входа в туннель, ведущий в катакомбы. Вскоре дорожка превратилась в грязную тропку, вьющуюся по роще мертвых вязов. Бурьян и ежевика скрывали от глаз могильные холмики, которые за сотню лет дожди почти сровняли с землей. Однако в чаще кустарника попадались и сравнительно свежие могилы. Здесь хоронили неимущих. Возле одной из таких могил женщина остановилась и опустилась на колени. С ветви мертвого дерева за ней безмолвно наблюдал коричневатый сыч.
Если бы старые вязы не стонали под порывами ветра, Сильвия, пожалуй, и различила бы близкий скрежет металла о металл, лязг сбитого с кладбищенских ворот замка.
Но она ничего не слышала.
— Мамочка, — нежно прошептала Сильвия, сметая листья с небольшого каменного креста на могиле. Она говорила тихо-тихо, даже ребенок, спавший у ее груди, вряд ли что-то слышал. Вскоре она умолкла и склонила голову в молитве.
В кустарнике неподалеку что-то завозилось.
Сильвия, не поднимая головы, протянула руку и коснулась холодного надгробия.
И вдруг, широко раскрыв глаза, судорожно обернулась: лезвие топора высекло из камня искры, отрубив ей три пальца.
Сильвия открыла рот, чтобы закричать от ужаса и боли.
Но топор, рикошетом отскочивший от камня, раздробил ей челюсть и подъязычную кость.
У Сильвии пропал голос.
Ее охватил холодный панический страх; захлебываясь кровью, она вскочила и кинулась вниз по грязной тропке.
Ослепнув от слез, она бежала, шатаясь, натыкаясь на надгробия, чувствуя под пальцами здоровой руки вырезанные на мраморе украшения — якоря, урны, змей, черепа, песочные часы, круги. Обрубки пальцев на другой руке не чувствовали ничего, кроме жгучей боли.
