Отлично зная обо всех соблазнах, одолевающих человека, живущего в полной изоляции своей лжи, Лимас взял на вооружение метод, который был самым надежным из всех. Даже оставаясь наедине с собой, он заставлял себя жить, как тот персонаж, чью роль он сейчас по необходимости играл. Говорят, что Бальзак на смертном одре живо интересовался здоровьем и благополучием придуманных им персонажей. Точно так же и Лимас, не преувеличивая силы своего воображения, полностью идентифицировал себя с созданным в своем воображении образом. Причем личные качества, которые он демонстрировал Фидлеру: некоторая беспокойная неуверенность в себе, панцирь высокомерия, под которым прятался стыд, – были не чисто напускными манерами, а лишь многократно усиленными чертами характера, которыми Лимас мог бы обладать на самом деле. Отсюда взялись и слегка шаркающая походка, пренебрежение к собственной внешности, неразборчивость в еде и все возраставшая зависимость от спиртного и табака. Даже оставшись один, он не изменял навязанным себе привычкам. Он даже слегка их преувеличивал, мысленно жалуясь на вред, который наносит личности его профессия. И лишь в редкие моменты, как сейчас, ложась спать ночью, позволял себе опасную роскошь признания той большой лжи, в которой проходило его существование.
Шеф оказался феноменально прозорлив. Фидлер, как лунатик во сне, позволил буквально за руку завести себя в ловушку, заготовленную для него Шефом. Было даже несколько странно наблюдать постепенно нараставшее совпадение интересов Фидлера и Шефа. Порой начинало складываться впечатление, что они разработали весь план совместно, а Лимасу поручили привести его в исполнение.
Впрочем, это вполне могло оказаться правдой. Уж не Фидлер ли был тем Особым Агентом, которого Шеф всеми силами стремился защитить? Однако в подобных вопросах Лимас приучил себя не проявлять излишнего любопытства: он знал, что его умозаключения все равно ни к чему хорошему не приведут. Тем не менее он от всей души надеялся, что все так и есть. Потому что в таком случае у него появлялся шанс – пока всего лишь призрачный шанс – вернуться домой.
На следующее утро Лимас еще не успел встать с постели, когда Фидлер принес ему на подпись письма. Одно из них было на тонкой голубоватой бумаге с эмблемой отеля «Зейлер-Альпенблик» на озере Шпиц в Швейцарии, второе из отеля «Палас» в Гштааде.
Лимас прочитал первое:
Управляющему
Королевского скандинавского банка
г. Копенгаген
Уважаемый сэр!
На протяжении нескольких недель я непрерывно находился в пути и не имел возможности получать письма, приходившие на мое имя в Англии. Соответственно, я не получил и вашего ответа на мое письмо от 3 марта с. г. с запросом о текущем балансе депозитного счета, держателем которого я являюсь совместно с герром Карлсдорфом. Чтобы избежать дальнейших проволочек, прошу выслать мне дубликат выписки со счета на нижеследующий адрес, по которому я предполагаю проживать в течение двух недель, начиная с 21 апреля с. г.:
Франция,
Париж, XII округ,
Авеню де Коломб, дом 13
Мадам И. де Сангло (для передачи)
Прошу простить за доставленные неудобства.
Искренне ваш
(Роберт Ланг)– Что имеется в виду под письмом от третьего марта? – спросил он. – Я ведь не писал им никаких писем.
– Разумеется, не писали. И, насколько нам известно, не писал никто другой. Как раз это и вызовет в банке переполох. Если есть несоответствия между содержанием послания, которое мы направим им сейчас, и их предыдущей перепиской с Шефом, то они придут к выводу, что объяснения следует искать как раз в пропавшем письме от 3 марта. Естественной реакцией с их стороны будет выслать вам копию выписки, которую вы запрашиваете, с приложением извинений и сожалений по поводу предыдущего письма, которое до них не дошло.
Второе письмо в точности повторяло первое, различались только имена. И адрес в Париже приводился тот же. Лимас взял чистый лист бумаги, авторучку и несколько раз вывел уверенной рукой подпись «Роберт Ланг», после чего поставил ее под первым письмом. Чуть изменив наклон ручки, он попрактиковался со второй подписью и, когда результаты удовлетворили его, вывел «Стивен Беннетт» на другом письме.
– Восхитительно, – оценил его работу Фидлер. – Просто восхитительно!
– Что теперь?
– Письма отправят завтра из Швейцарии. Из Интрелакена или Гштаада. Наши люди в Париже телеграфируют мне тексты ответов, как только они поступят. Думаю, это произойдет примерно через неделю.
– А до тех пор?
– Мы будем постоянно находиться в обществе друг друга. Понимаю, вас это едва ли радует, и заранее прошу прощения. Я подумал, что мы могли бы много ходить пешком, поездить на машине по окрестным холмам, словом, убивать время. Мне бы хотелось, чтобы вы расслабились и много говорили. Рассказали мне о Лондоне, о Кембридж-серкус и работе вашего департамента: сплетни, зарплаты, отпуска, рабочие помещения, документы и люди – все это меня интересует. Булавки и скрепки. Я хочу узнать о вещах, которые на первый взгляд не имеют особого значения. Кстати… – Его тон неожиданно изменился.
– Кстати что?
– Мы располагаем особыми возможностями для людей… Для тех, кто вынужден проводить у нас какое-то время. Чтобы они могли развлечься во всех смыслах этого слова.
– Уж не хотите ли вы подстелить под меня женщину? – спросил Лимас.
– Да.
– Спасибо, не надо. В отличие от вас я еще не дошел до той стадии, когда требуются услуги сутенера.
Фидлера нисколько не задел его ответ. Он быстро продолжил:
– Ну конечно, у вас же осталась женщина в Англии, верно? Та девушка из библиотеки.
Лимас резко повернулся к нему, держа руки вдоль тела раскрытыми ладонями наружу.
– Запомните одну вещь раз и навсегда! – заорал он. – Только одну вещь! Никогда больше не упоминайте об этом ни в шутку, ни в качестве угрозы или инструмента давления на меня. Потому что здесь вы обломаете себе зубы, Фидлер. Из этого ничего не выйдет ни за что и никогда! Я замолчу, клянусь богом. Вы больше из меня и слова не вытянете, пока я жив. Передайте это им, Фидлер. Мундту, Штаммбергеру или любому другому подзаборному коту, велевшему вам упомянуть о ней. Передайте им мои слова так, чтобы они поняли.
– Хорошо, передам, – ответил Фидлер. – Я-то все передам. Но только может быть уже слишком поздно.
После обеда они снова отправились на прогулку. Небо потемнело и набрякло тяжелыми облаками, хотя было тепло.
– Я сам побывал в Англии лишь однажды, – мимоходом упомянул Фидлер. – На пути в Канаду с родителями перед войной. Я, конечно, был еще ребенком. Мы провели там два дня.
Лимас кивнул.
– Теперь об этом можно рассказать, – продолжал Фидлер. – Я ведь почти собрался туда снова несколько лет назад. Должен был сменить Мундта в сталелитейном представительстве. Вы ведь знали, что он какое-то время работал в Лондоне?
– Знал, – ответил Лимас, не вдаваясь в подробности.
– Мне было интересно, каково это – работать в подобной роли.
– А, обычная игра в сотрудничество с другими организациями восточного блока, как я полагаю. Кое-какие контакты с британскими бизнесменами, но не слишком частые. – В голосе Лимаса прозвучала откровенная скука.
– Но Мундт хорошо справлялся с делом: ему там все давалось легко.
– Да уж, – ухмыльнулся Лимас, – он даже справился с убийством двоих людей.
– Так вам и об этом известно?
– Да, от Питера Гиллама. Он занимался тем делом вместе с Джорджем Смайли. Мундт, между прочим, чуть не угробил к чертовой матери и Смайли тоже.
– Вы говорите о деле Феннанов, надо полагать[17], – заметил Фидлер. – Поразительно, что после всего этого Мундту удалось сбежать, верно?
– Да, вероятно, это действительно необычно.
– Трудно вообразить, как человек, чья фотография и личное дело представителя иностранной фирмы имелись в распоряжении вашего МИДа, смог обвести вокруг пальца всю британскую контрразведку.
– Насколько я слышал, – сказал Лимас, – они и не прикладывали особых усилий, чтобы схватить его.
Фидлер замер на месте.
– Что вы сказали?
– По словам Питера Гиллама, у него сложилось впечатление, будто они попросту не хотели задерживать Мундта. Вот и все, что я сказал. Наша работа была тогда организована иначе. Нами руководил не Шеф департамента спецслужб, а советник при кабинете министров по фамилии Мастон. И этот Мастон с самого начала наломал дров в деле Феннана, как мне рассказывал Гиллам. Питер догадался, что, арестуй они Мундта, много дерьма всплыло бы наружу. Мундта, конечно, судили бы и скорее всего повесили, но по ходу вскрылось бы столько грязи, что карьере Мастона пришел бы неизбежный конец. Всех подробностей Питер так и не узнал, но был твердо уверен, что Мундта даже не удосужились объявить в полномасштабный розыск.
