Льстиво любезный черноволосый мистер Мид в своем любопытстве был особенно вкрадчив, и Барбара совершенно необоснованно заявила самой себе, что всегда ненавидела Артура Мида.
– Насколько я понял, – говорил секретарь, – у вас имеются свои собственные веские основания полагать, что этот человек представляет опасность.
– Я всегда считал и продолжаю считать его подлецом, – угрюмо и несколько неохотно ответил Хьюм. – И я действительно немного повздорил с ним вчера вечером, но это никак не повлияло на мои взгляды. Я полагаю, что он тоже остался при своем мнении.
– Мне кажется, это все же многое меняет, – настаивал Мид. – Разве не ушел он, проклиная не только вас, но особенно губернатора? И он спустился с холма, направляясь к тому месту, где стреляли в лорда Толлбойза. Разумеется, это произошло много позже, и никто не видел стрелявшего, но преступник мог поджидать свою жертву в зарослях, а на заходе солнца подкрасться к стене.
– Видимо, сделал это, сняв пистолет с одного из оружейных деревьев, в изобилии растущих в этих рощах, – язвительно добавил учитель. – Я уверен, что, когда швырял его в заросли опунций, при нем не было ни винтовки, ни пистолета.
– Похоже, вы держите речь в его защиту, – презрительно ухмыльнувшись, заметил секретарь. – Но вы же сами называли его в высшей степени сомнительным типом.
– Я ни в коей мере не считаю его сомнительным типом, – невозмутимо ответил учитель. – На его счет у меня нет ни малейших сомнений. Я считаю его распущенным, лживым, злобным бахвалом и лицемером. Поэтому совершенно уверен, что, кто бы ни стрелял в губернатора, это сделал не он.
Полковник Хейтер проницательно прищурился, глядя на учителя, и впервые за все время подал голос:
– Ага, и что именно вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать то, что сказал, – отозвался Хьюм. – Подобную низость совершил не он. Именно потому, что этот мерзавец вполне на нее не способен. Агитаторы, похожие на него, никогда и ничего не делают собственными руками. Они подстрекают к этому других людей. Они собирают митинги, обходят их с протянутой шляпой, а затем исчезают, чтобы проделать то же самое где-нибудь в другом месте. В Брута или Шарлотту Корде играют совсем другие люди. Но я должен признаться в том, что существуют две небольшие улики, которые, как мне кажется, снимают с него всяческие подозрения.
Учитель сунул два пальца в карман жилета и неторопливо извлек из него круглый плоский кусочек стекла с оборванным шнурком.
– Я подобрал это на том месте, где мы дрались, – пояснил он. – Это монокль Грегори. Если вы в него посмотрите, вы ничего не разглядите, кроме того факта, что человек, нуждающийся в такой мощной линзе, не видит без нее практически ничего. И, разумеется, он ни за что не попал бы в цель, расположенную на углу стены, прячась за платаном, откуда, по мнению полиции, был совершен выстрел.
– Возможно, в этом что-то есть, – кивнул Хейтер, – хотя у него мог быть еще один монокль. Но вы сказали, что у вас имеется вторая причина считать его невиновным.
– Вторая причина заключается в том, что сэр Гэрри Смайт только что его арестовал.
– Что вы хотите этим сказать? – вскинулся Мид. – Вы же сами пришли с сообщением от сэра Гэрри.
– Боюсь, я передал его довольно неточно, – монотонным голосом ответил учитель. – Сэр Гэрри действительно арестовал доктора, но он сделал это прежде, чем узнал о покушении на лорда Толлбойза. Его задержали за то, что он организовал подстрекательское собрание в Пентаполисе, в пяти милях отсюда, и произнес на нем пламенную речь, которая, по всей вероятности, подходила к эффектной концовке как раз тогда, когда в Толлбойза стреляли здесь, на углу садовой стены.
– Господи боже мой! – выпучив глаза, воскликнул Мид. – Как хорошо вы обо всем проинформированы.
Несговорчивый учитель, подняв голову, спокойно посмотрел на секретаря взглядом, от которого тому стало не по себе.
– Возможно, я действительно кое-что знаю, – произнес он. – Как бы то ни было, я уверен: у Грегори превосходное алиби.
Барбара слушала этот странный разговор, раздираемая противоречивыми эмоциями. Она мучительно пыталась сосредоточиться. Но когда стало ясно, что обвинение против Грегори разваливается у нее на глазах, ею завладело новое чувство. Она начала осознавать, что ей хотелось, чтобы на него возложили всю ответственность за совершенное преступление, но не потому, что она желала зла ему лично, а потому, что это позволило бы объяснить происшедшее и покончить с делом. После чего она со спокойной совестью могла бы выбросить его из головы вместе с другой, не менее неприятной, но до конца не осознанной мыслью. Теперь, когда преступник опять превратился в безымянную тень, мозг Барбары снова лихорадочно заработал, снабжая ее жуткими догадками относительно личности стрелявшего. Ее охватил ужас, и туманная фигура внезапно обрела лицо.
Как уже упоминалось, Барбара Трейл была склонна к болезненной меланхолии из-за своего брата и того, что она называла трагедией Трейлов. Она являлась жадным и неразборчивым читателем, относясь к тем школьницам, которые стремятся улучить любую минуту, чтобы забиться куда-нибудь в угол с книжкой в руках. Это означало, что девушка часто читала все без разбору, даже то, чего понять не могла, прежде чем ей попадалась подходящая книга. У нее в мозгу была настоящая каша из научно-популярных сведений о наследственности и психоанализе, а устройство мира склоняло ее к пессимистическим взглядам на все без исключения. Люди, пребывающие в подобном настроении, без труда находят основания для подтверждения своих наихудших опасений. И ей было вполне достаточно того, что утром накануне дня, когда в ее дядю стреляли, он подвергся публичным оскорблениям и даже безумным угрозам со стороны ее брата.
Подобный психологический яд, попав в мозг, имеет свойство проникать в сознание все глубже и глубже. Мрачные мысли Барбары росли и множились, ветвясь как темный лес. Ей уже было недостаточно того, что тупоумный и недоразвитый школьник оказался маньяком и убийцей. Неестественные обобщения данных, собранных Барбарой из прочитанных книг, подталкивали ее все дальше и дальше. Если допустить, что это мог быть ее брат, то почему не ее сестра? А если сестра, то почему не она сама? Тут память Барбары принялась преувеличивать и искажать странную рассеянность ее сестры в цветнике, пока ей не начало чудиться, что Оливия рвала цветы зубами.
Как всегда бывает с такими вышедшими из-под контроля сознания страхами, всевозможные происшествия начали обретать ужасное значение. «Разве ты не находишь, что с нами всеми что-то случилось?» – спросила ее сестра. Что это было, если не намек на существование фамильного проклятия? Хьюм сам сказал: он не единственный безумец на террасе. Что еще это могло означать? Даже доктор Грегори, поговорив с ней, заявил: ее раса вырождается. Может, он имел в виду ее семью? В конце концов, он врач, пусть и злой.
Все эти омерзительные совпадения, вместе взятые, потрясли ее до такой степени, что, размышляя об этом, она едва сдерживала рвущийся из глубины души крик. А тем временем остальная часть ее рассудка продолжала ходить по кругу этой железной и поистине адской логики. Она снова и снова говорила себе, что виной всему ее болезненная меланхолия, а затем вновь и вновь твердила: эта болезненная меланхолия может объясняться только ее собственным безумием. Но Барбара вовсе не была безумной. Она всего лишь была очень юной. Тысячи молодых людей проходят через подобные кошмарные периоды, и никто этого не замечает, никто им не помогает.
Однако странное внутреннее побуждение подталкивало Барбару к поиску помощи. И это было то же самое побуждение, которое заставило ее по залитым лунным светом лужайкам устремиться к деревянной хижине на вершине холма.
Снова взбираясь на холм, Барбара встретила Джона Хьюма, который спускался ей навстречу.
На него излился поток всех ее страхов и подозрений, а также всех патриотических сомнений и возражений. Она не могла привести ни одного определенного довода в доказательство своей правоты, и ее уверенность в обоснованности собственных выводов была весьма сумбурной, но все же непоколебимой.
– Вот так-то, – выдохнула Барбара под конец своего безудержного монолога. – Я начала с уверенности в том, что это сделал бедняга Том. Но сейчас мне уже кажется, что вполне могла сделать это сама.
– Что ж, это весьма логично, – согласился Хьюм. – Заявлять, будто во всем виноваты вы, так же благоразумно, как и обвинить в совершении преступления Тома. Не менее благоразумно было бы утверждать, что во всем повинен архиепископ Кентерберийский.
Она попыталась обосновать все свои в высшей степени научные догадки относительно наследственности, и впечатление, произведенное ими, оказалось гораздо более заметным. Во всяком случае, доводы Барбары заставили этого большого медлительного человека несколько оживиться.
