– Извините, почти вас не слышу, – сказал Квиллер. – Кот сюда лезет… Нет, я его не бью. Не вешайте трубку!
Он освободил Коко и согнал его на пол, а потом записал адрес, который дал ему Дэвид Лайк.
– Увидимся в понедельник утром на Теплой Топи, – сказал Квиллер. – И спасибо вам, правда, спасибо. Вы очень мне помогли.
В этот вечер телефон зазвонил еще раз, и по проводу до Квиллера долетел дружелюбный голос Фрэн Ангер:
– Привет. Так вы дома?
– Да, – ответил Квиллер. – Я дома. – Он не спускал глаз с Коко, вскочившего на стол.
– Я думала, у вас нынче вечером свидание…
– Добрался до дому раньше, чем ожидал.
– Я в пресс-клубе, – сказал сахарный голосок. – Почему бы вам не подойти? Мы все здесь… пьем до посинения…
– Убирайся! – крикнул Квиллер Коко, который пытался крутить циферблат носом.
– Что вы сказали?
– Я коту говорил!
Квиллер толкнул Коко, но кот скосил глаза и стоял на своем – казалось, решал, какую бы еще пакость учинить.
– Кстати, – заструился из трубки умасливающий голос, – когда же вы собираетесь пригласить меня, чтобы познакомить с Коко?
– ЙЯУ! – сказал Коко, устремляя этот оглушительный вопль прямо в правое ухо Квиллера.
– Заткнись! – заорал Квиллер.
– Что?!
– О черт! – рявкнул он, когда Коко сбросил на пол полную пепельницу.
– Ну и ну! – Голос Фрэн стал резче. – Ваше радушие меня просто ошеломляет!
– Послушайте, Фрэн, – сказал Квиллер. – У меня тут вот сию минуту – такой кавардак!.. – Он хотел было объяснить, но услышал щелчок. – Алло?
Ответом было мертвое молчание, а потом – гудок. Связь прекратилась. Коко стоял твердо опершись левой лапой на рычаг.
Утром в понедельник, когда Квиллер явился в фотолабораторию, чтобы взять фотографа для репортажа с Теплой Топи, Одд Банзен щелкал затвором камеры и во весь голос ругательски ругался. В «Дневном прибое» Банзен был специалистом по транспортным происшествиям и крупным пожарам, а его только что посадили на постоянную службу в «Любезной обители».
– Это стариковская работа, – пожаловался он Квиллеру. – Я пока что не собираюсь спускаться с вышки.
У Банзена, который недавно залезал на вышку небоскреба, чтобы щелкнуть фейерверк Четвертого июля, была уйма достоинств и недостатков, забавлявших Квиллера. Самый отважный и самый громогласный из фотографов, он курил самые длинные и самые вонючие сигары. Слыл самым ненасытным желудком и самой сухой глоткой пресс-клуба. Содержал огромное семейство, и кошелек у него всегда был самый тощий.
– Не будь я совсем на мели, я бы уволился, – сказал он Квиллеру, когда они шли к автостоянке. – К твоему сведению, я надеюсь, что этот глупый журнальчик с треском провалится.
Приглушенно чертыхаясь, он с трудом запихнул камеру, штатив и светильники с подставками в свою небольшую двухместную колымагу.
Втискиваясь в оставшееся узенькое пространство, Квиллер поддразнил фотографа.
– И когда ты наконец раскошелишься, – сказал он, – и поменяешь эту жестянку из-под сардин на настоящую машину?
– Только эта и бегает на дешевом топливе, – возразил Банзен. – И заправляюсь я только на десять миль.
– Ну где вам, фотографам, бензин покупать…
– Вот поимей шесть малышей, выплаты по закладной и счета от протезиста, тогда и…
– А почему бы тебе не сэкономить на этих дорогих сигарах? Они, поди, обходятся тебе по меньшей мере цента по три за штуку.
Они свернули на Даунривер-род, и фотограф спросил:
– Кто тебе устроил это задание на Теплой Топи? Фрэн Ангер?
Усы у Квиллера торчком встали.
– Я сам устраиваю себе задания.
– Просто Фрэн говорила в пресс-клубе что-то в этом роде. Думал, она все эти игры и заварила.
Квиллер хмыкнул.
– После парочки фужеров мартини она бывает страх как болтлива, – сказал Банзен. – В воскресенье вечером так даже намекнула, что ты девочек не любишь. Ты, видно, что-то такое сотворил, что она прямо-таки взбесилась.
– Не я, мой кот! Фрэн позвонила мне домой, а Коко наступил на рычаг да и разъединил нас.
– Этот котяра еще доведет тебя до беды, – предрек Банзен.
Они влились в поток автострады и мчались молча, пока не добрались до въезда на Теплую Топь.
– Занятно, что этим местам так и не дали приличного названия, – сказал Банзен.
– Не понимаешь ты психологии высших классов, – ответил Квиллер. – Наверное, живешь в одной из этих миленьких новостроек.
– Я живу на Дивной Опушке. Четыре спальни и большущие взносы по закладной.
– А я о чем? Эти Джордж Верниг Тейты явно не хотели бы, чтобы смерть застигла их в местечке под названием Дивная Опушка.
Извилистые трассы Теплой Топи пестрели французскими шато и английскими усадьбами – каждая в рощице старых деревьев. Дом Тейта был богато украшен испанской лепниной; железные ворота открывались во внутренний двор, а по бокам массивной, обитой гвоздями двери стояли чугунные фонари.
В дверях газетчиков приветствовал Дэвид Лайк, который провел их в холл, выложенный черно-белыми квадратами и сверкавший хрусталем. Бронзовый сфинкс подпирал беломраморную плиту, на которой стоял разлапистый канделябр о семнадцати светильниках.
– С ума сойти! – воскликнул Банзен.
– Пожалуй, вам с вашим оборудованием нужна кое-какая помощь, – сказал Лайк. Он сделал знак мальчику-слуге, который вскинул на седовласого дизайнера обожающий взгляд мягких черных глаз. – Паоло, давай-ка помоги этим джентльменам из газеты, и, может быть, они сделают твое фото, чтобы ты послал его домой в Мехико.
Слуга бросился помогать Банзену втаскивать тяжелую камеру и комплект штативов и светильников.
– Мы пойдем знакомиться с Тейтами? – спросил Квиллер.
Дизайнер понизил голос:
– Старина где-то отсиживается – стрижет купоны и лечит радикулит. Он не выйдет, пока мы не заорем в восторге: «Нефрит!» Тот еще гусь.
– А как насчет его жены?
– Она редко появляется, за что мы все ей можем быть только признательны.
– Трудно вам было получить у них разрешение?
– Нет, он был удивительно покладист, – сказал Лайк. – Вы готовы совершить экскурсию?
Он распахнул двойные двери и провел репортера в комнату, решенную в ярко-зеленых тонах, со стульями и диванами, обитыми белым шелком. Письменный стол был из черного дерева с позолотой, на нем стоял французский телефон на золоченой подставке. У дальней стены высился большой гардероб из прекрасно обработанного дерева.
– Этот гардероб в стиле бидермайер, – объяснил Лайк, – фамильный, и нам пришлось его использовать. Стены и ковры – цвета зелени петрушки. Цвет стульев можете называть грибным. Сам дом – испанский, около тысяча девятьсот двадцать пятого года постройки; мы спрямили здесь арки, разобрали старые полы и настелили новые.
Покуда дизайнер расхаживал по комнате, поправляя абажуры и разглаживая складки искусно вытканных драпировок, Квиллер вгляделся во все это великолепие и мысленно прикинул, сколько оно должно было стоить.
– Если Тейты живут тихо, – шепнул он, – к чему это все?
Лайк подмигнул:
– Я хороший продавец. Чего он хотел – так это создать достойное обрамление для своей знаменитой коллекции нефрита. Она стоит три четверти миллиона. Это, конечно, не для печати.
Необычнее всего в комнате был ряд застекленных ниш. В них на стеклянных же полках располагались десятки изящно вырезанных вещиц из глухого черного и полупрозрачного белого камня – искусная подсветка создавала вокруг них причудливую игру света и тени.
Одд Банзен прошептал:
– Так это и есть нефрит? По мне, так он на мыло смахивает.
– Я думал, он зеленый, – сказал Квиллер.
– Зеленый нефрит в столовой, – пояснил Лайк.
Фотограф принялся устанавливать свои штативы и светильники, а дизайнер посвящал Квиллера в терминологические тонкости.
– Когда будете описывать это место, – говорил он, – называйте гардероб бидермайер – armoire[11], а стулья с распахнутыми ручками – fauteuils[12].
– Ребята из «Прибоя» с этим как-нибудь разберутся, – ответствовал Квиллер, – а мне в это вникать ни к чему.
Банзен тем временем работал с необыкновенной сосредоточенностью, делая и цветные, и черно-белые снимки. Он настраивал камеру то так, то этак, на дюйм-другой передвигал оборудование и надолго укрывался под черной тканью – искал нужный ракурс. Паоло с таким усердием помогал ему, что порой даже мешал.
Под конец Банзен погрузился в кресло, обитое белым шелком.
– Передохну минутку, перекурю. – Он вытащил из нагрудного кармашка длинную сигару.
Дэвид Лайк, скривившись, оглянулся на него через плечо:
– Вы что, хотите, чтобы нас всех отсюда выставили? Миссис Тейт не выносит табачного дыма и чует его за версту.
