Якоб перевел дух. Он понимал, что Мингониус прав, но гнев все еще бушевал в его душе. Нужно было успокоиться и взять себя в руки. Хорчицкий и не представлял, насколько дорога ему эта простая богемская банщица, пока не испугался, что навсегда потерял ее.
Что-то сжало его плечо, и ботаник вздрогнул – собеседник тряс его, пытаясь привлечь его внимание.
– Вот, – сказал Томас, протягивая коллеге сложенный лист пергамента. – Прочтите.
Хорчицкий сразу узнал неуклюжий почерк Маркеты.
Мой дорогой Якоб!
Простите меня. Вы предлагали мне мудрость, но я предпочла пренебречь ею и дорого за это поплатилась.
Вы предупреждали меня остерегаться дона Юлия, говорили, что он опасен, смертельно опасен. Но мне показалось, что я увидела в нем больше, чем просто безумца. Мне показалось, я разглядела его душу… Какой же дурой я была и как жестоко пострадала за это!
Мы с доктором Мингониусом решили, что вы прочтете эти слова, только если новость дойдет до короля и, следовательно, до вас. Как это ни глупо, но надеюсь, что так и случится. Знаю, это будет означать, что впереди меня ждет еще более страшная опасность, но уж пусть лучше я навлеку на себя гнев короля, чем вы будете думать, будто я исчезла из вашей жизни, будто вы мне ничуть не дороги.
Это ради вашей безопасности мы оставили вас в неведении. Таков мой долг перед вами за ваши предостережения и беспокойства. Но теперь вы знаете правду. Знаете о моей глупости. Знаете о моих страданиях. И знаете, что небезразличны мне.
Я пишу это с глубокой признательностью за вашу мудрость, которой пренебрегла. И за вашу заботу, которую только начинаю ценить.
МаркетаЯкоб прочел письмо дважды, после чего сложил и спрятал его.
– Маркета была осведомителем короля, не так ли? – мягко спросил Томас, держа коллегу за плечо. – Она призналась мне в этом, чтобы защитить вас. Мы договорились, что я отдам вам это письмо, только когда известие о нападении на нее дона Юлия дойдет до Праги. Узнай его величество, что нанятый вами шпион – та самая девушка, на которую набросился его сын, он пришел бы в ярость и отправил вас в тюрьму. А так он направил свой гнев на меня, хотя стражники и слуги и поклялись, что я отбыл в Прагу еще до нападения.
Якоб моргнул – на глаза у него наворачивались слезы.
– Вы настоящий друг для нас обоих. Расскажите, что с нею и как я могу помочь, – попросил он.
– Не знаю, чем кто-либо из нас может сейчас помочь. Она живет в доме знахарки, и жители Чески-Крумлова оберегают ее. Стражники и слуги поклялись молчать, но пока дон Юлий жив, она не будет в полной безопасности.
В эту минуту Хорчицкий понял, что должен немедленно ехать в Чески-Крумлов. И устроить все нужно как можно скорее. Развернув письмо от Маркеты, королевский врач прочел его еще раз.
Глава 37. Освобождение дона Юлия
День, когда сын короля получил свободу после многомесячного заточения в замке, принес черные тучи на горизонте и злые ветра, что прошлись плетью по Влтаве и согнули расцветшие по весне деревья. Внезапный указ короля застал врасплох как обитателей замка, так и горожан. Жители Латрана и Старого города узнали новость, только когда услышали торжествующие вопли дона Юлия, который сломя голову пронесся на своем черном жеребце вниз по крутому склону, через Банный мост и влетел на городскую площадь.
Укрывшись шерстяной накидкой и капюшоном, Маркета покупала у зеленщика кочан капусты, когда на площадь ворвался всадник. С принцем были двое его закадычных дружков, светловолосый и темноволосый, оба в атласных дублетах[7] и штанах для верховой езды.
– Прячься, слечна! – предостерег зеленщик, толкнув Маркету за высокую капустную пирамиду. – Опустись на колени и не поднимайся, пока я не скажу!
Толпа подалась прочь от танцующих на месте коней, матери потянули к себе детей.
– Прячь своих женщин, Чески-Крумлов! Похотливый кобель дома Габсбургов снова на свободе! – прокричал белокурый всадник на небрежном немецком. Затем он развернулся в седле, свесив одну ногу, и глотнул из серебряной фляжки. – Слушайте меня, эй, вы, белобородые! Когда дон Юлий разгуляется вовсю, в этом дерьмовом чешском городишке не останется ничего святого!
Утомленный этой речью, он обмяк в седле и рыгнул.
– Отлично сказано, Хайнрих! – подхватил его приятель. – Вернулись развеселые денечки. Не так ли, дон Юлий?
В миг торжества сам королевский бастард выглядел, однако, не слишком счастливым. Отвернувшись от двух своих беспутных дружков, он рассматривал свои вытянутые вперед руки, то сжимая, то разжимая пальцы в ритме своего дыхания, пульсировавшего, как трава в реке.
– Где девушка с волосами цвета осенних листьев?! – взвыл он. – Как бы я хотел уснуть под ее душистыми прядями!
– Выбери другую, – раздраженно бросил его черноволосый спутник, который, как и блондин, говорил по-немецки с венским акцентом. – Найди себе другую девку и утопи печали в вине. Забудь ты эту дохлую шлюху!
– Франц, паршивец ты этакий! Блестяще! – икнул светловолосый молодой человек. – Мы будем пировать с крумловскими девками да пить до одури! Вот оно, твое лекарство, дон Юлий!
Но сын Рудольфа II как будто не слышал их: воззрившись на грозовое небо, он широко раскинул руки.
– Где моя Маркета? – вскричал бастард, когда первые крупные капли упали ему на лицо и глаза; он сморгнул их и продолжил вопрошать: – Разве ангелы не умеют летать? Разве они не умеют прощать, глядя на нас с небес?
Маркета затаила дыхание. Теперь он называет ее своим ангелом. Тот самый безумец, который изнасиловал ее, поранил ножом, и из-за которого она выпала из окна и только чудом не разбилась насмерть… Как она могла быть настолько глупой, чтобы хоть на секунду поверить, что в нем есть что-то еще, кроме жестокого и безжалостного зверя?
– Вот. – Хайнрих, светловолосый австриец, спрыгнул с лошади и выхватил из толпы Катарину. – Вот красавица, которая заставит тебя позабыть всех, кто был до нее.
Он взвалил ее на плечо. Девушка брыкалась и кричала, колотя его кулаками по спине. Но австриец бросил ее на землю перед доном Юлием, как мешок с зерном.
– Возьми эту девку и схорони свои печали у нее между ног, – пропыхтел он и опустился возле бочонка с элем.
Дочь мельника неуклюже поднялась и попыталась сбежать, но королевский сын схватил ее за локоть и дернул на себя. Он стал целовать ее в шею и лапать ее грудь, а потом грубо полез под юбку.
– Пусти меня! – завизжала Катарина. – Тебе нужна не я!
Императорский сын вдруг разжал руки и посмотрел на девушку так, словно та свалилась с неба, после чего обвел городскую площадь безумным взглядом.
Катарина бросилась прочь и укрылась в толпе.
Юлий же, пошатываясь, подошел к бочкам пивовара и пнул одну из них ногой.
– Пива! Столько, чтобы утопить память! – крикнул он и потер виски. – Мой ангел оставил занозу в сердце. И оно все болит по ней.
Маркета натужно сглотнула и вспомнила жаркие поцелуи, горевшие у нее на губах и шее… Какой же глупой она была!
Приятели дона Юлия переглянулись и покачали головами. Франц шатающейся походкой подошел к пивовару и его бочонкам.
– Ты слышал, что сказал королевский сын. Он попросил пива, ты, старый болван!
Пан пивовар поспешно выкатил большой бочонок и с глубоким поклоном предложил его дону Юлию, за что удостоился благодарного пинка под зад. Австрийцы покатились со смеху.
– А мы? Разве мы не его друзья? Где наш эль, приятель?
Бастард тяжело опустился на бочку.
– Где же богемские красавицы?! – крикнул он, похоже, позабыв, что всего минуту назад горевал по Маркете.
Взволнованный шепот пробежал по толпе. Вперед вытолкнули двух шлюх – одну с ярко-рыжими волосами, а другую с черными – с улицы Дев. Обе были лишь несколькими годами старше Маркеты. При всем профессиональном опыте, что лежал у них за плечами, сейчас они дрожали, как мокрые овечки, перед распутным королевским сыном.
Волосы девушек висели спутанными космами – они не мылись целую зиму и лишь кое-как подмывались, встав враскорячку над щербатым ведром. Женщины Чески-Крумлова подбадривали девиц, напоминая, что это их долг – удовлетворить похоть дона Юлия и спасти тем самым невинных девушек.
– Давай, покажи ему свои плечи! – подсказала жена рыбака, стаскивая с рыжеволосой блузу едва ли не по самые соски и обнажая ее белую кожу.
Девушки сделали два-три шага к сыну императора, но их принужденные улыбки замерли на выкрашенных свеклой губах.
При виде обнаженной женской плоти австрийцы оживились, загоготали и заулюлюкали. Дон Юлий присоединился к ним, демонстрируя перед толпой непристойные жесты.
– Ты, рыжая шлюха! – крикнула жена башмачника. – Покажи ему свою грудь! Ты столько раз показывала ее моему муженьку и сыновьям, что серебром, которое они тебе заплатили, можно было бы вымостить всю улицу Дев.
