Позвольте рассказать немного о себе, – продолжал Питер. – Я стал на какое-то время исключением из правил – мои работы начали хорошо продаваться еще при жизни. Пользуясь этим, я купил в рассрочку жилье и завел ребенка. Я считался восходящей звездой английской живописи. Но потом дела пошли наперекосяк. Меня «переоценивали», как мне и было заявлено. Я вышел из моды. А мои манеры недостаточно утонченны для высшего общества. Внезапно я оказался повержен в крайнюю бедность. Меня вышвырнули на свалку. О, вы по-прежнему обладаете огромным талантом, говорят они мне. Лет через десять снова окажетесь на коне, взойдете к новым вершинам. А до тех пор я должен умирать с голода, рыть канавы или грабить банки. Им плевать, понимаете… – Он сделал паузу и только сейчас осознал, какую длинную речь произнес, насколько увлекли его собственные слова.
В аудитории воцарилась мертвая тишина под воздействием такой ярости, такой страсти, такой предельной и исповедальной откровенности.
– Зарубите себе на носу, – подвел итог он. – Последний, кто их заботит, кому они уделяют внимание, – это как раз тот человек, который использует свой полученный от бога дар создавать чудо живописи. То есть художник.
Он снова сел, упершись взглядом в стол перед собой. Это был старый учительский стол с вырезанными ножом чьими-то инициалами, чернильными пятнами, глубоко въевшимися в дерево. Всмотревшись в структуру материала, он заметил ее текучесть, подобную картине в стиле оп-арт[4].
До учеников постепенно дошло, что урок окончен. Они стали по одному вставать, собирать свои вещи и уходить. Через пять минут класс опустел. Остался только Питер, положивший голову на стол и закрывший глаза.
Уже стемнело, когда он добрался до дома – небольшого коттеджа в Клэпэме. Приобрести его в рассрочку оказалось довольно-таки трудно, несмотря на относительную дешевизну старого здания. Но они сумели сделать это.
Питер сам стал строительным рабочим и превратил весь верхний этаж в мастерскую, для чего снес внутренние перегородки и расширил окна, создав естественное освещение. Все трое ночевали в общей спальне на первом этаже, что оставляло одну комнату свободной под гостиную. Кухня, ванная и туалет разместились в пристройке со стороны заднего двора.
Питер прошел прямо в кухню и поцеловал Энн.
– Боюсь, я сорвал злость на своих учениках, – сообщил он.
– Ничего, вытерпят, – улыбнулась она. – Безумный Митч пришел приободрить тебя. Он в мастерской. Я как раз готовлю сандвичи для всех нас.
Питер поднялся по лестнице. Безумным Митчем они прозвали Артура Митчелла, учившегося вместе с Питером в колледже изящных искусств Слейд. Потом он стал преподавателем, отказавшись даже от попытки внедриться в рискованный с коммерческой точки зрения мир профессиональных художников. Он целиком разделял глубокое презрение Питера к нравам и претензиям этого мира, где правили бал деньги.
Когда Питер вошел, он как раз рассматривал только что законченную картину.
– Ну, и что ты о ней думаешь? – спросил Питер.
– Неправильная постановка вопроса, – отозвался Митч. – Она заставит меня вывалить кучу собачьего дерьма по поводу мастерства передачи движения, твоего владения кистью, композиции и эмоционального настроя. Лучше спроси, повесил бы я эту вещь на стену у себя дома.
– Ты повесил бы ее у себя дома?
– Нет. Она бы дисгармонировала с моим костюмом-тройкой.
Питер рассмеялся.
– Ты собираешься откупорить принесенную с собой бутылку виски или нет?
– Конечно, собираюсь. Надо же устроить поминки.
– Стало быть, Энн все тебе рассказала?
– Да, рассказала. Ты на собственной шкуре испытал то, о чем я тебя предупреждал несколько лет назад. Но личного опыта здесь ничто не заменит.
– Трудно спорить.
Питер снял с полки два не слишком чистых стакана, и Митч налил в них виски. Они поставили пластинку Хендрикса и какое-то время слушали фейерверк, извлекаемый из гитарных струн, в молчании. Энн принесла сандвичи с сыром, и все трое стали методично напиваться.
– Хуже всего, – сказал Митч, – что по сути своей, самая драгоценная сердцевина всего дерьма, которое мы видим…
Питер и Энн дружно рассмеялись, услышав такую причудливую смесь метафор.
– Продолжай, – сказал Питер.
– Основа самого задрипанного шедевра, его главная ценность заключается в уникальности произведения. Очень немногие полотна могут считаться уникальными в полном смысле этого слова. Если только в картине нет какого-то подвоха, некой уловки – улыбка Моны Лизы самый известный из примеров этого, – то любой сможет написать точно такую же.
– Насчет точности ты перегибаешь палку, – вставил реплику Питер.
– Точность необходима лишь там, где она важна. Несколько миллиметров расхождения в использовании пространства, едва уловимое различие в цвете не имеют значения, если взять среднюю вещь, за какие выкладывают по пятьдесят тысяч фунтов. Да боже ты мой, тот же Мане не писал идеальную копию картины, заранее сформировавшейся у него в голове. Он всего лишь клал мазки приблизительно там, где они казались ему уместными. И смешивал краски, пока оттенок не мнился ему относительно верным.
– А подумайте о «Мадонне в скалах»[5], – горячился Митч. – Одна вывешена в Лувре, другая – в лондонской Национальной галерее. Все сходятся во мнении, что какая-то из них фальшивка. Но какая именно? Подделка в Лувре, утверждают английские эксперты. Нет, в Национальной галерее, возражают французы. Истины мы не установим никогда. Но кому до этого дело? Достаточно посмотреть на эти полотна, чтобы оценить их величие. Но стоит кому-то убедительно доказать, какая представляет собой всего лишь имитацию, и на нее больше никто даже не взглянет. Полный абсурд!
Он допил содержимое своего стакана и налил еще виски. Потом Энн сказала:
– А я вот тебе не верю. Требуется почти столь же гениальный живописец, чтобы создать копию великого произведения искусства и ни в чем не отойти от оригинала, от того, как оно было написано изначально.
– Чепуха! – взорвался Митч. – Я могу подтвердить свою точку зрения. Дайте мне чистый холст, и я воспроизведу для вас пресловутого Ван Гога за двадцать минут.
– Он прав, – поддержал друга Питер. – Я тоже способен сделать это.
– Но не так быстро, как я, – сказал Митч.
– Даже быстрее.
– Отлично. – Митч поднялся. – Мы устроим состязание. Создание шедевров наперегонки.
Питер тоже вскочил.
– Вызов принят. Но только возьмем два листа бумаги. Не стоит понапрасну портить холсты.
– Вы оба рехнулись, – рассмеялась Энн.
Но Митч уже прикрепил кнопками к стене два листа ватмана, а Питер достал две палитры.
– Выбирай художника, Энн.
– Хорошо, пусть будет Ван Гог.
– Назови произведение.
– Гм-м. «Могильщик».
– Теперь произнеси: на старт, внимание, марш!
– На старт, внимание, марш!
Оба яростно взялись за дело. Питер наметил фигуру, опиравшуюся на лопату, легкими мазками обозначил траву под ногами и принялся за одежду мужчины. Митч же начал с лица: морщинистого, усталого лица немолодого уже крестьянина. Энн с изумлением наблюдала, как начали проступать ясные очертания двух картин.
Могильщик Митча первым проявил себя в действии, вонзая лопату в жесткую почву с помощью ступни, склонив грузное, лишенное всякого изящества тело. Митч провел еще несколько минут, вглядываясь в свое творение, добавляя мелкие детали и снова вглядываясь.
Питер же писал что-то мелкое черной краской в самом нижнем углу картины. Внезапно Митч завопил:
– Я закончил!
Питер посмотрел на работу Митча.
– Свинья, – выругался он, но потом посмотрел еще раз. – Нет, ты не закончил. Забыл поставить подпись художника. Ха-ха!
– Вздор! – Митч опять взялся за кисть и начал выводить подпись. Питер с этим справился чуть раньше. Энн хохотала при виде этой пары.
Оба отступили на шаг назад одновременно.
– Я победил! – вскрикнули они в унисон, а потом тоже не выдержали и рассмеялись.
Энн захлопала в ладоши.
– Что ж, – сказала она, – если мы дойдем совсем до крайности, вот способ заработать себе на корку хлеба.
Питер еще смеялся.
– Отличная идея, – сквозь смех выговорил он.
Но затем они с Митчем переглянулись. И улыбки до комичности медленно сбежали с лиц. Оба разглядывали висевшие на стене изображения.
Голос Питера вдруг стал тихим, холодным и серьезным.
– Боже всемогущий! – сказал он. – Это отличная идея.
Джулиан Блэк слегка нервничал, входя в здание, где располагалась редакция газеты. Он вообще много нервничал в последнее время: из-за галереи, из-за денег, из-за Сары и из-за ее родителей. Хотя на самом деле все это составляло одну и ту же большую проблему. Отделанный мрамором вестибюль выглядел внушительно. Высокий потолок, отполированные медные детали там и здесь, расписанные фресками стены. Он почему-то воображал себе редакцию грязноватым и заполненным народом помещением, но это место выглядело прихожей дорогого современного борделя. Табличка с позолоченными буквами, выставленная у металлической шахты лифта, информировала посетителя, что находилось на каждом из этажей, поскольку здесь разместилась не только утренняя, но и вечерняя газета, не считая нескольких журналов и других совсем мелких периодических изданий.
