– Хорошо, Жереми. Присаживайся.
Он садится.
– Жереми…
Здесь меня берет самая подлая немота: замешательство педагога.
Я осмотрительно начал издалека. С начала. Я стал говорить ему о сперматозоидах и ооцитах, о гаметах и зиготах, о ДНК и Леоне Блюме («он был первый, Жереми, кто представил нам процесс зачатия не как случайность, а как действие сознательное и добровольное»), об овуляции, о спавшемся состоянии, пещеристом теле, влагалище, фаллопиевых трубах и яичниках… Честное слово, я уже начинал любоваться собой, когда Жереми вскочил как ошпаренный.
– Ты что, издеваешься?
В глазах у него стояли слезы ярости.
– Мне не нужен урок сексуального воспитания, черт бы тебя побрал, я тебя спрашиваю, как делают детей!
Дверь распахнулась, и на пороге появился Малыш:
– Ужинать! Маттиас пришел.
И видя, что оба мы, как на льдине в открытом море, в совершенно безвыходном положении, не растерялся:
– Детей? Да я знаю, как это делается! Проще простого!
Он схватил листок бумаги, ручку Жюли, раз, два – и результат у Жереми перед глазами:
– Смотри, вот как!
Через полсекунды они уже ссыпались вниз по лестнице с воплями и хохотом, как бесенята на переменке. Набросок Малыша не оставлял никаких сомнений: именно так.
***
Когда я спустился, за столом уже во всю шел разговор. Клеман Судейское Семя расхваливал всех нас перед Маттиасом Френкелем, которому еще многое предстоит узнать о племени Малоссенов.
Послушать его, так получалось, что сам я – герольд (и герой, в придачу) Бельвиля, наша малоссеновская вотчина – что-то вроде Шервудского леса, а судебный исполнитель Ла-Эрс – шериф Ноттингема, подлая душонка, приспешник этого подонка принца Джона, который спихнул с престола родного брата, Ричарда Львиное Сердце. Бельвильцы представляют добрый саксонский народ под властью норманнов, но отряд Робина-Бенжамена начеку, как у нас говорят, принц Джон, спасай свою задницу!
– Славный Робин из Асфальтового леса… хороший вышел бы сюжет для фильма, – замечает Маттиас Френкель.
– Скорее, для театральной пьесы! – воскликнул Жереми, загоревшись внезапным воодушевлением. – С этими съемками столько мороки всегда. Спектакль – другое дело, никаких забот!
– К тому же я мог бы заснять его на видео, – подхватывает Судейское Семя, ловя на лету удачно подвернувшийся случай блеснуть своим первым шедевром.
– Ну как, Сюзанна? Пустишь нас на сцену «Зебры»?
– А кто напишет эту твою пьесу? – спрашивает Тереза, которая скептически принимает все, что не касается звезд.
– Я! – кричит в запале Жереми. – Я сам! За эти три-четыре года столько всего случилось, что будет, о чем порассказать, не волнуйся!
– А у меня будет там роль? – спрашивает Малыш.
– Конечно! И у тебя, и у Клары, у Лейлы, у Нурдина, у Верден, у Это-Ангела, у всех будут роли! Я сам буду играть! Я хороший актер! Что скажешь, Бенжамен, разве мы с Малышом плохие актеры?
Я так и застыл с вилкой в руке, открыв рот… Великодушный Жереми добавляет:
– Ты, кстати, тоже неплох, как препод анатомии вполне годишься. Держишься естественно… сперматозоиды там, ооциты… яичники… ты тоже будешь играть у нас, Бен, решено!
И как припустят с Малышом в чехарду своих обычных шуток!
– Какой день недели вам освободить? – спрашивает Сюзанна О’Голубые Глаза, у которой уже зашевелились крылышки спонсора за спиной.
– Ты согласна?
Радостный журчащий смех Жереми.
– Ты отдашь нам сцену «Зебры»!
– По каким дням вы будете играть?
– Для начала в воскресенье днем, когда все помирают со скуки. Потом…
– Посмотрим еще, как ты начнешь. Как только напишешь свою пьесу, я освобожу вам дневные воскресные сеансы, а если дело пойдет, попробуем и вечер.
– Сюзанна!
Жереми уже просто орет.
– Сюзанна! Сюзанна! Черт возьми, Сюза-а-аа-нна!
И он пулей летит в детскую, вопя на бегу:
– Сейчас прямо и начну: сага о Малоссенах! Робин Гуд из Асфальтового леса! Да еще в декорациях Бельвиля! Описаетесь от восторга!
По закону нашей семейной физики, стоит одному ребенку выскочить из-за стола, тут же и всех остальных как ветром сдувает. Через секунду – за столом одни взрослые.
Мама говорит:
– Вы очень добры, Сюзанна.
Сюзанна отвечает своим светлым смехом:
– Принимая во внимание настоящее положение «Зебры»… одним провалом больше, одним меньше…
Когда я называю смех Сюзанны светлым, я говорю в буквальном смысле слова. Есть в ее смехе некий свет, который пронизывает ее всю, не встречая на своем пути никакой задней мысли, ни самой легкой иронии, ни тем более глубоко запрятанного сожаления. Он похож на ручеек кристально чистых нот, колокольный звон в утреннем небе Иль-де-Франса (да простят мне такую дерзость), и он заставляет вас тянуться ввысь.
– Неужели все так плохо? – спрашивает Жюли. – «Зебре» и в самом деле что-то угрожает?
– То же, что и всему Бельвилю, – сдержанно отвечает Сюзанна.
– Ключ в кармане у Ла-Эрса, впрочем, все мы у него в руках, – вступает Шестьсу, который до этого не вымолвил ни слова.
Всеобщее заблаговременное сожаление…
…неожиданно прерывается Маттиасом Френкелем, который сконфуженно бормочет себе под нос:
– Извините, Сюзанна… но если бы «Зебра» стала… не знаю… чем-то вроде… исторического памятника… храма, возведенного во славу кинематографа, например… это ведь тоже способ защиты… нет?
(Маттиас Френкель именно так и говорит: «кинематограф», «аэроплан», «музыкальный проигрыватель», «железная дорога», «следующим образом» и «способ защиты», используя застывшие выражения, которые уже давным-давно вышли из общего употребления.)
– Храм во славу кинематографа, доктор? – в некотором замешательстве с улыбкой переспрашивает Сюзанна.
Маттиас обращается к Жюли:
– Думаю, пришло время… показать ваш товар лицом… моя маленькая Жюльетта.
Да, Маттиас обращается к Жюли на «вы», как, впрочем, и ко всем карапузам, которых он встречает у врат этого мира; правила хорошего тона, никуда не денешься: «Удачно ли вы добрались?», «Довольны ли вы нашим обслуживанием?», «Что ж, в таком случае мне остается пожелать вам счастливого пребывания…»
(Как думаешь, это лучше традиционного шлепка по мягкому месту, в качестве приветствия, а?)
– Итак, – объявляет Жюли. – Старый Иов, отец Маттиаса, назначил меня единственной наследницей той части его состояния, которая касается кинематографа. Вероятно, это самая внушительная фильмотека в мире, Сюзанна. Нам, то есть Маттиасу и мне, кажется, что вы лучше, чем кто-либо другой, сможете распорядиться этим сокровищем, превратив «Зебру» в подобие того, что Маттиас называет храмом кинематографа. Все пленки перейдут к вам. Маттиас уступит их вам за какой-нибудь франк, чисто символически. А программу составите уже по своему усмотрению. Что вы на это скажете?
Сюзанна, которой, чтобы иметь возможность посвятить себя кинематографу, пришлось полжизни таскаться по школам, преподавая греческий и латынь всяким лоботрясам, эта Сюзанна согласна; но по глазам видно, что она не верит своим ушам.
– Это еще не все, – замечает Маттиас. – Ну же, Жюли, расскажите ей… об Уникальном Фильме… великом творении Иова и Лизль.
– Старому Иову исполнилось в этом году девяносто пять, а его жена Лизль, мать Маттиаса, которой девяносто четыре, сейчас в больнице Святого Людовика спокойно готовится отойти в мир иной. Так вот, семьдесят пять лет кряду они снимали вместе один единственный фильм: Иов отвечал за изображение, Лизль – за звукозапись. Семьдесят пять лет хранить в секрете эту съемку, Сюзанна! Они хотели, чтобы этот фильм был показан только после их смерти ограниченному кругу зрителей, список которых я составляю по просьбе старого Иова с того момента, как он узнал, что Лизль скоро не станет. Показ мог бы состояться на экране «Зебры», а мы уже начали бы подбирать, кого пригласить, как вы к этому относитесь?
Сюзанна относится к этому положительно, нечего и спрашивать.
– Старый Иов поставил одно условие, – продолжает Жюли. – Он хочет, чтобы пленка и, главное, негатив были публично уничтожены по окончании просмотра. Да, таково его видение настоящего «кинематографического события». Уникальный Фильм должен быть показан один-единственный раз. Событие не повторяется. Иов неустанно твердил мне об этом все мое детство.
– То есть это полная противоположность фильмотеке, которую он собирал всю жизнь, не правда ли? Ведь в основе любой фильмотеки лежит принцип повтора, не так ли?
На удивление Сюзанны Маттиас Френкель спешит ответить улыбкой:
– Видите ли, мой старик отец, пожалуй, ненавидит все фильмы своей коллекции. На его взгляд, всё это не произведения искусства, а… скорее… улики.
– Улики?
– Подтверждения деградации кинематографа со времени начала публичного проката, да… в разговорах на эту тему он неистощим.
