— Уничтожили? — спросила я.
— Сожгли. Один из мальчиков поджег ее. Он хотел пошутить.
Мисс Маунтджой подняла чашку с чаем и, словно прядь тумана, отплыла к окну, где простояла, как мне показалось, очень долго. Я начала думать, что она забыла обо мне, и тут она снова заговорила:
— Конечно, в несчастье обвинили моего дядю… Она повернулась и взглянула мне в глаза.
— А конец истории ты сегодня утром узнала в ремонтном гараже.
— Он покончил с собой, — сказала я.
— Он не покончил с собой! — воскликнула она. Чашка с блюдцем выпали у нее из рук и разбились вдребезги. — Его убили!
— Кто его убил? — спросила я, беря себя в руки и даже умудрившись грамматически правильно сформулировать вопрос. Мисс Маунтджой снова начала раздражать меня.
— Эти чудовища! — плюнула она. — Эти отвратительные чудовища!
— Чудовища?
— Эти мальчики! Они убили его так же верно, как если бы взяли клинок в руки и всадили ему в сердце.
— Кто они были, эти мальчики… эти чудовища, имею в виду? Вы помните, как их звали?
— Зачем тебе знать? Какое право ты имеешь беспокоить эти призраки?
— Я интересуюсь историей, — ответила я.
Она провела рукой перед глазами, словно приказывая себе выйти из транса, и заговорила медлительным голосом женщины, находящейся под воздействием лекарств:
— Это было так давно… Очень давно. Я вряд ли вспомню… Дядя Гренвиль называл их имена, перед тем как он…
— Был убит? — подсказала я.
— Да, верно, перед тем как его убили. Странно, не так ли? Все эти годы одно имя помнилось мне лучше всего, потому что напоминало мне обезьянку… обезьянку на цепочке, знаешь, с шарманкой, в маленькой круглой красной шапочке и с жестяной баночкой.
Она неловко нервно хохотнула.
— Джако? — предположила я.
Мисс Маунтджой тяжело села, словно ее сбили с ног. Она уставилась на меня с ошарашенным видом, как будто я только что материализовалась из другого измерения.
— Кто ты, девочка? — прошептала она. — Зачем ты сюда пришла? Как тебя зовут?
— Флавия, — сказала я, на миг остановившись в дверях, — Флавия Сабина Долорес де Люс.
Сабина было мое настоящее имя, а Долорес я изобрела прямо на месте.
До тех пор пока я не спасла ее от забвения и ржавчины, моя трехскоростная спортивная игрушка годами тосковала в сарае для инструментов в компании разбитых цветочных горшков и деревянных тележек. Как и многие другие вещи в Букшоу, когда-то она принадлежала Харриет, назвавшей ее L’Hirondelle, по-французски «Ласточкой». Я переименовала ее в «Глэдис».
Шины «Глэдис» были плоскими, шестерни сухими до слез и просившими масла, но со своим собственным переносным насосом для шин и черной кожаной сумкой для инструментов под седлом она была полностью самодостаточна. С помощью Доггера я вскоре привела ее в идеальное состояние. В сумке для инструментов я обнаружила брошюру «Велосипедная езда для женщин всех возрастов» Прюнеллы Стэк, главы женской лиги здоровья и красоты. На обложке было написано черными чернилами красивым летящим почерком — Харриет де Люс, Букшоу.
Были времена, когда Харриет никуда не исчезала — она оставалась повсюду.
По пути домой, мимо покосившихся, покрытых мхом надгробий на загроможденном церковном кладбище Святого Танкреда, по узким, усыпанным листвой переулкам, по известковой Хай-роуди в открытое поле я позволила «Глэдис» ехать по ее усмотрению, спускаясь по склонам мимо тростниковых изгородей, представляя все время, что я пилот «Спитфайра», который лишь пять лет назад носился по этим самым местам, словно ласточка, прилетевшая в Литкот.
Из брошюры я узнала, что, если ездить на велосипеде с прямой, как кочерга, спиной, как мисс Галч из фильма «Волшебник из страны Оз», выбирать участки дороги на пересеченной местности и глубоко дышать, я буду сиять здоровьем и никогда не буду страдать от прыщей: полезная информация, которой я не преминула поделиться с Офелией.
Существовала ли аналогичная брошюра, «Велосипедная езда для мужчин всех возрастов», гадала я. И если да, написал ли ее глава мужской лиги здоровья и красоты?
Я делала вид, что я мальчик, которого отец, должно быть, всегда хотел: сына он мог бы взять с собой в Шотландию на рыбалку и на охоту на куропаток в вересковых лесах, сына он мог бы отправить в Канаду заниматься хоккеем на льду. Не то чтобы отец занимался этими вещами, но мне нравилось думать, что, если бы у него был сын, он мог бы.
Моим вторым именем было бы Лоуренс, как у отца, и когда мы оставались бы вдвоем, он звал бы меня Ларри. Как он, должно быть, жестоко разочаровался, когда все мы оказались девочками.
Была ли я слишком жестокой с мисс Маунтджой? Слишком мстительной? Разве она не была, в конце концов, просто безвредной одинокой старой девой? Был бы Ларри де Люс более отзывчив?
— Черта с два! — прокричала я навстречу ветру и запела:
Умба-чукка! Умба-чукка!
Умба-чукка-бум!
Но я чувствовала себя отчаянным скаутом лорда Баден-Пауэлла,[21] не больше, чем принцем Ник-Наком из фильма «Али Казаам».
Это я. Это Флавия. И я любила себя, пусть даже никто больше меня не любил.
— Приветствуйте Флавию! Да здравствует Флавия! — кричала я, когда мы с «Глэдис» проносились на максимальной скорости через малфордские ворота на обсаженную каштанами аллею, отмечавшую подъезд к Букшоу.
Эти величественные ворота со стоящими на задних лапах грифонами и филигранной ковкой из черного железа некогда украшали расположенное по соседству имение Батчли, родовое поместье «грязных Малфордов». В 1706 году ими завладел для украшения Букшоу тот самый Брэндуин де Люс, который, после того как один из Малфордов сбежал с его женой, снял ворота и привез их домой.
Обмен жены на ворота («Самые прекрасные по эту сторону Рая», — написал Брэндуин в дневнике), судя по всему, уладил дело, поскольку Малфорды и де Люсы оставались лучшими друзьями и соседями до тех пор, пока последний Малфорд, Тобиас, во время Гражданской войны в Америке продал усадьбу и уплыл на помощь своим кузенам-конфедератам.
— На одно слово, Флавия, — сказал инспектор Хьюитт, выходя из парадной двери.
Он ждал меня?
— Конечно, — милостиво согласилась я.
— Где ты сейчас была?
— Я арестована, инспектор? — Я пошутила, надеюсь, он понял.
— Просто интересуюсь.
Он извлек трубку из кармана пиджака, набил ее и зажег спичку. Я наблюдала, как она горела и догорела до его квадратных пальцев.
— Я ездила в библиотеку.
Он закурил трубку, затем ткнул чубуком в сторону «Глэдис».
— Я не вижу книг.
— Она закрыта.
— А-а, — протянул он.
В нем было сводящее с ума спокойствие. Даже расследуя убийство, он сохранял безмятежный вид человека, прогуливающегося по парку.
— Я поговорил с Доггером, — продолжил он, и я заметила, что он внимательно на меня смотрит, пытаясь оценить мою реакцию.
— Ах да? — сказала я небрежно, но мой мозг кричал: «Опасность!»
Осторожно, подумала я. Следи за словами. О чем Доггер рассказал ему? О незнакомце в кабинете? О ссоре с отцом? Об угрозах?
В этом заключается проблема с людьми вроде Доггера: он мог потерять самообладание без всяких причин. Выболтал ли он инспектору о незнакомце в кабинете? Черт бы его побрал, Доггера! Черт бы его побрал!
— Он говорит, что ты разбудила его около четырех часов утра и сказала, что в огороде труп. Это верно?
Я сдержала вздох облегчения, чуть не подавившись в процессе. Спасибо тебе, Доггер! Да благословит тебя Господь и сохранит тебя и всегда пребудет с тобой! Старый добрый верный Доггер. Я знала, что могу на тебя рассчитывать.
— Да, — ответила я, — это верно.
— Что произошло потом?
— Мы спустились по лестнице и через кухонную дверь вышли в огород. Я показала ему тело. Он опустился на колени и проверил пульс.
— И как он это сделал?
— Он положил руку ему на шею — под ухом.
— Хмм, — протянул инспектор. — И он там был? Имею в виду пульс.
— Нет.
— Откуда ты знаешь? Он тебе сказал?
— Нет, — сказала я.
— Хмм, — снова протянул он. — Ты тоже встала на колени рядом с телом, да?
— Думаю, что это возможно. Не уверена… Не помню.
Инспектор сделал пометки. Даже не видя их, я знала, что там написано. Сказал ли Д. Ф., что пульса нет? Видел ли, чтобы Ф. становилась на колени о. т. (около тела)?
— Это вполне понятно, — сказал он. — Должно быть, это было сильное потрясение.
Я вызвала в памяти образ незнакомца, лежавшего в первых лучах зари: легкая щетина на подбородке, пряди рыжих волос, едва колеблемые слабыми дуновениями утреннего ветерка, бледность, вытянутая нога, подрагивающие пальцы, тот последний жадный вдох. И слово, которое он выдохнул мне в лицо… Vale.
