Родители Люси — пьяницы. Три дня назад отправились они на поиски выпивки. Ушли и пропали. Приблудились к какой-нибудь развеселой компании, пьют, гуляют, про дочку и думать забыли. Им не привыкать. Дети в этой семье появлялись и исчезали, как в калейдоскопе. Люсю мама родила пятнадцатой по счету.
— Поскребыш! — захлебываясь от самодовольства, хрипло смеялась мать, похлопывая себя по тощему животу. — Мой только глянет — меня тут же тошнить. Готово. Понесла. А все потому, что абортов ни в жисть не делала. Грех!
Мутный взгляд осоловелых блекло-голубых глаз, кипит, пузырится в уголках рта густая, белая слюна, сальные от грязи волосы стянуты круглой аптечной резинкой в жидкий мышиный хвостик, любимую прическу российских алкоголичек.
Одним словом — нелюдь!
Старшие дети давным-давно живут отдельно. Отчий дом вспоминают как страшный сон. Младших органы опеки определили в детский дом. Лишь до маленькой Люси никому нет дела.
А может, и не знает никто о Люсином существовании, не заметили люди добрые, закрутившись в житейской суете, что родилась у плодовитой четы Обуваевых еще одна кровинушка горемычная.
Каким чудом удалось ей тогда выйти из комнаты и открыть тяжелую входную дверь, обитую для тепла старым ватным одеялом, Люська сказать не может. Помнит только, как захлебнулась, закашлялась, вдохнув густого мартовского воздуха, и медленно поползла по талому снегу к калитке.
Из собачьей будки, что у самых ворот, выбежала ей навстречу Найда, большая лохматая дворняга.
Псина приласкала и успокоила, вылизала своим шершавым языком заплаканное личико ребенка, помогла забраться в будку.
Здесь, в старой собачьей конуре, и нашла Люся пристанище. Найда стала ее кормилицей. Девочка, словно щенок, научилась отыскивать в мохнатом брюхе сосок и пить собачье молоко. А повзрослев, грызла на пару с дворнягой косточки, которые та выискивала по всей Стрельнс.
Наконец родителей Люси лишили родительских прав. Девочку отдали в школу-интернат.
Несчастного истощенного ребенка пришлось обучать самым элементарным навыкам. Люся предпочитала сидеть по-собачьи, бегала на четвереньках, а эмоции выражала лаем.
Люсенька усваивала все быстро и очень скоро догнала в развитии своих сверстников, превратившись из дикой девочки-собачки в опрятного сообразительного ребенка.
Из старых повадок остались лишь необыкновенная гибкость да умение сидеть, подогнув под себя ноги, или сворачиваться в клубок.
В интернате жилось ей неплохо. Учиться нравилось, кормили сытно, воспитатели не обижали, с девочками она ладила. Ладила, и только.
Дружбы, задушевной, искренней, настоящей девчоночьей дружбы у Люси не было. Она переживала, плакала втихомолку, тяготясь своим одиночеством, но подружиться ни с кем из детдомовских так и не сумела.
Ситуация изменилась, когда Люся выросла и превратилась в бойкую приатекательную особу. С одиночеством было покончено. Девушкой она оказалась влюбчивой, с мужским полом общий язык находила легко и романы крутила напропапую.
Первое серьезное увлечение случилось у нее в пятнадцать лет. Школу к тому времени она уже окончила и училась в ПТУ, на штукатуршицу.
Парень был очень хороший, очень красивый и очень Люсю любил. Только вот продолжался их страстный роман недолго. Возлюбленного призвали в армию.
Люсенька проводила его, как полагается: плакала, обещала, что дождется и что письма будет писать каждый день. И правда писала. Целый месяц. А потом вдруг взяла и влюбилась в другого.
Влюбилась — себе на беду.
Мужчина ее мечты оказался никчемным самовлюбленным болваном. Пока обхаживал, золотые горы сулил. Говорил, что любит, что поженятся сразу, как только ей восемнадцать стукнет, мол, зачем нам, заинька, эти долбаные резинки, если мы, считай, почти что муж и жена.
Почти, да не почти! Сама, конечно, виновата. Развесила уши, как самая последняя дурочка, все ему позволяла, вот и залетела.
Поначалу беременность эта Люську не испугала. Все равно ведь жениться собирались. Поженятся прямо сейчас. Чего волынку тянуть? Беременных и в шестнадцать расписывают. Она это точно знает. Надо только справку от гинеколога в ЗАГС принести, и порядок! Есть основание для заключения брака.
Раз залетела, значит, так надо, и незачем слюни распускать и носом хлюпать. Все что ни делается — все к лучшему. В обшаге-то ей не больно сладко живется. Восемь девчонок в одной комнате. А у жениха своя жилплощадь имеется. Крохотная, правда, комнатенка в бараке без удобств, но зато своя. Собственная.
Люська поторопилась будущего папашу обрадовать: мол, беременная я.
— Правда? — слегка удивился возлюбленный, купил ей мороженое и, сославшись на занятость, запрыгнул на ходу в троллейбус, посулив, что заскочит завтра.
Не заскочил. Дружки сказали, уехал в командировку. На БАМ. Срочно. На полгода.
Люська и тогда еще не поняла, что ее бросили. Расстроилась, правда, не без этого. Но только чуть-чуть, самую малость. Работа есть работа. Командировка — это не навсегда. Из командировок возвращаются. А полгода — не такой уж и большой срок. Успеют еще расписаться. Платье она себе заранее сшила. С пышными оборками, размахаистое, на вырост, чтоб живот в глаза не бросался, когда регистрироваться пойдут.
Невеста без места!
Пелена с глаз спала, когда схватки начались. Уже в роддоме. Только тогда осознала Люська, что как ни крути, а будет она матерью-одиночкой.
Мальчик родился семимесячным. Кило семьсот всего. Сморщенный весь, ледащий — в чем душа держится? Не приведи, господи! Очень тогда Люся плакала, боялась, что ребенок не выживет.
Бог миловал, выправился ее сыночек.
Стал малыш в весе прибавлять — их на выписку. Люська в слезы. Идти-то некуда! Комендантша в общежитии, когда «Скорую» ей вызывала, строго-настрого наказывала, что с ребенком обратно не пустит. Не положено.
Отказаться от мальчика у Люськи и в мыслях не было. Сама — сирота при живых родителях.
Думала, она думала и надумала. Одна у нее дорога — в Стрельну. На поклон к мамаше. Может, пустит. Люська слышала, папаня преставился, хватанул с бодуна водки паленой. Царство ему небесное.
Взяла Люсенька своего сыночка, завернутого в казенное одеяло, и на трамвай. Тридцать шестой номер. За три копейки до самой Стрельны довозит.
Едет она, в окно смотрит, ни о чем не думает. Страшно думать. Что будет, если откажет ей маманя?
Вдруг она уже не одна, а с сожителем. Свинья грязи найдет!
Трамвай уже к кольцу подошел, выходить пора, а у нее ноги не идут. Опустила монетку, билетик оторвала и поехала обратно в город.
Три круга она так сделала, пока на одной из остановок не вошел в вагон Юрий Иванович.
Люська его сразу узнала. По этюднику. Дядя Юра у них в интернате истопником работал, в котельной, а еще он был художником. Картины писал, настоящие, маслом, и ребят учил рисовать. Тех, конечно, кто сам хотел. Добрый мужик, ничего не скажешь.
Обрадовалась она ему, как родному. Положение-то безвыходное. Ребенка кормить пора, а в трамвае холодно. Враз застудишься, грудницу схватишь. Да и неловко как-то на людях рассупониваться.
Ребенок пищит, молоко чует, а молока, будь оно неладно, уже столько скопилось, что груди словно иголками покалывает, ажио мороз по коже. Короче, кинулась Люсенька к дяде Юре и все ему рассказала. Тот пригласил к себе. Она согласилась. Так они с сыном оказались в квартире на Греческом.
Про замужество она тогда и не думала. Вы что?! Юрий Иванович ей в отцы годился. Хотела только первое время перебиться, а там видно будет. Только вот жизнь рассудила иначе.
Была у дяди Юры мачеха — Клеопатра Ивановна. Так вот эта самая тетка Клепа так в Люськиного сыночка вцепилась, что никакого с ней сладу не было. — Мой внучонок, и все тут! — кричит. — Он и похож-то весь на Юрика. Наша порода! Вылитый Шестерня! Не хотите, чтоб все чин чинарем, чтобы расписаться и жить по-людски — ляд с вами! Живите, как хотите! Сходитесь, разводитесь, только мальчика я вам все равно не отдам. Держите рот корытом! — И кастрюлей со щами об пол как жахнет!
Юрий Иванович, тот с мачехой вообще никогда не спорил, все по ее указке делал.
Не стала спорить и Люся. От добра добра не ищут!
Юрий Иванович с Люсенькой расписались. Сына назвали Ванечкой. Началась семейная жизнь.
К хозяйству и ребенку тетя Клепа молодую не подпускала. Сама справлялась. Волей-неволей пришлось Люське посвятить себя мужу. Без дела сидеть скучно.
И музой, япона мать, для него стала, и сподвижницей. Это ведь она, Люся, надумала, что мужнины картины продавать можно. Чего добру пропадать? Надумала и свекровушку свою уговорила. А там уж дело за малым стало.
Тетя Клепа так на пасынка навалилась, что не отвертишься.
Тот лишь рукой махнул:
— Делайте, что хотите!
Люське только того и надо. Ноги в руки — и на площадь Островского.
В те годы у решетки Катькиного садика настоящая художественная выставка-продажа была. Вот и Люсенька пристроилась там торговать. Другой раз погода такая, что хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а ей все нипочем. Стоит, посмеивается да на все лады нахваливает полотна своего благоверного.
