Стоявший неподалеку от спускового трапа Сережа прищурился, чтобы попристальней рассмотреть человека, которого ему предстояло играть. А зрелище оказалось еще-то.
…Аскольд быстро сбежал по ступеням трапа, быстро пожал руку какому-то жирному борову из Администрации губернатора, на которого ткнул пальцем телохранитель «звезды», проигнорировал всех прочих и, выхватив живыми глазами неподвижное желтое лицо Романова, внезапно просиял и, направившись в его сторону — мощные телохранители играючи раздвинули плотную толпу — бросился к тому на шею и ткнулся своими размалеванными бутафорскими губами прямо в серовато-кирпичные губы, не переставая при этом напевать какую-то мелодию.
Явно не свою. Сергей невольно содрогнулся от отвращения, вспомнив о том, что этого человека ему предстоит изображать. Хорошо еще только на сцене, а не в жизни. Хотя кто его знает, как оно все повернется… Сережа прищурился и принялся рассматривать Аскольда. Как ему показалось, тот в самом деле был чем-то похож на него, Сергея, и, хотя это сходство не было явным, оно улавливалось под спудом толстенного слоя косметической штукатурки, покрывавшей лицо «звезды», а главное, в ритмичных движениях высокой и довольно-таки атлетичной фигуры певца.
Сережа прикинул, насколько Аскольд выше Романова и ниже Фирсова, и подумал, что, по всей видимости, если его собственный рост и отличается от роста московского гостя, то на какие-то там доли сантиметра.
В дальнейшем имидж начисто нивелировал природное сходство Принца и Нищина.
Клочковатые волосы Аскольда были выкрашены в платиновый цвет с искусно мелированными зелеными и оранжевыми прядями, которые были гораздо длиннее, чем белые. Лицо было размалевано, глаза подведены черным, бордовые губы резко выделялись на общем фоне, как у дешевого бутафорного вампира в голливудском «ужасняке».
«Клоун, — подумал Сережа. — Чем-то напоминает собутыльника папаши, маляра Сучкова по кличке Гулливер. Маляр Гулливер тоже был сплошь изляпан разноцветной радугой красок.
Одет Аскольд был в какие-то непонятного кроя пестрые шаровары, некое подобие кожаной жилетки поверх строгой белой футболки с надписью «Bloodhound Gang»; пальцы были утыканы вычурными колечками и печатками. В левом ухе красовалось три серьги, в правом — только одна, но, наверно, на граммов на двести, а может быть, и триста, а может — полкило.
Жеманно шепелявя, Аскольд громко приветствовал Романова, причем — как недоуменно констатировал Сережа Воронцов — в его приветствии из семи входивших в него слов шесть были непарламентского толка, а цензурным можно было признать только междометие «Эх».
— А где этот замудонец Фирс? — осведомился затем ретивый гастролер из столицы. — Че-то не вижу я его гугнивого грызла. Ласты он склеил, что ли, от местных сифозных блядей? Такая жинка овергеймная, а он вперед нее выезжает на эту… периферию.
— Да вот он, — спокойно сказал Романов, по всей видимости, привыкший к таким словесным курбетам в исполнении Аскольда, — по моему, его сложно не заметить.
— А, здорово, кессанек! — рявкнул Аскольд, тыча Фирсову пальцем с накрашенным обкусанным ногтем куда-то в район солнечного сплетения. — Где тут какая-нибудь, тачанка, не подогналась… типа колымагу подогнали, или вы думаете, что я по этому дурацкому городу буду пешкарусом рассекать? На джипе не поеду. Только на «лиме» или на «шесть ноль-ноль»!!
Очковая Змея все с тем же каменным выражением подвел столичного гостя к черному «Мерседесу» и распахнул перед ним заднюю дверцу:
— Пожалуйста.
В машину сели один из аскольдовских телохранителей, Тременс, Фирсов и — Сережа Воронцов. Последнего буквально затолкнул в салон Фирсов, который был так замысловато приветствован Аскольдом. Другие телохранители и прочий персонал, прикомандированный к «звезде», должны были поехали на здоровенном двухъярусном «мерсовском» автобусе, в который погрузили аппаратуру и реквизит.
— И как тебе этот городелло? — не унимаясь, продолжал Аскольд, дергая за руку невозмутимого Романова. — Че тут… существовать можно?
— Можно, — сказал тот.
Аскольд покосился на Сережу Воронцова, но ничего по его поводу не высказал, а продолжил рассыпаться в мелких кудрявых словах:
— А то мне какой-то жесткий осел тамбурил, что ему тут чуть рога не отполировали… да, этот puto Отарик продвигал, что его послали на хер, дескать, вся площадь скандировала. Хотя такому уроду, как он, пробить в контрабас — милое дело. Он, в принципе, уже и думал, что могут бока набить…hammer smashed face, блин. Еле сорвал копыта, вошь черножопая! Кстати, ты знаешь, — едва не ткнулся он носом в Романова, — что в Москве слово puto, наверно, скоро запретят по политическим соображениям?
— Почему?
— Потому что президент! Путин он, да? А puto — в переводе с мексиканского наречия испанского языка будет «пассивный педераст».
— А вы тут ни разу не были? — осторожно спросил Фирсов, держа руку на солнечном сплетении — том самом месте, куда восторженно тыкал пальцем Аскольд.
— Какой, на хер? — отмахнулся тот. — Хотел как-то раз приехать за компанию с проститутками из «Целок», т. е. «Стрелок»… да пережабился я чего-то там… а потом мне подогнали цеповой кокс, я его дернул, а потом соскочил на Ибицу на тусняк… ну, и забил на это гниляковое турне. Кстати, — живо обернулся он к Романову, — знаешь, что я хочу вставить в свой, с позволения сказать, репертуар? Не знаешь, нет, нет, нет?
Андрюшу Вишневского, верно, распирало от избытка энергии: он только что, перед посадкой самолета, удачно употребил в ноздрю «дорогу» кокса.
— No, — ответил Романов почему-то по-английски.
— И не узнаешь… хотя нет, вот послушай… мне идет, а, Борисыч?
И, откинувшись на сиденье, он запел сильным, несколько надорванным хрипловатым голосом:
— На Муррромской доррожке… ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до будущей весны.
Сережа Воронцов подумал, что эта песня довольно хорошо бы вписалась в репертуар какого-нибудь педерастичного хлопца типа Шуры или Бори Моисеева. Да и этот Аскольд тоже потянул бы. Голос у него, надо сказать, довольно сильный и хорошо поставленный — даже неприлично это как-то для российской эстрады, что ли…
— …мой милый воззвра-а-атилса-а-а с краса-а-а…
— Кстати, — сказал Романов, довольно бесцеремонно прерывая арию московского гостя, — я подыскал тебе то, что требуется. Пластичный и артистичный парень, вполне, вполне подойдет.
— Да? — откликнулся тот. — И где же этот же этот хитропродуманный задротыш?
О черт!
— Этот хитропродуманный задротыш — спокойно сказал Сережа Воронцов, — сидит рядом с вами, многоуважаемый кумир миллионов.
Аскольд приблизил к Сергею свое размалеванное лицо и расхохотался.
— Да? — наконец сказал он. — Правда, ты, что ли? А я думал, какой местный хлыщ из администрации! Что-то вид у тебя больно культурный? Потянешь роль-то?
И он фамильярно похлопал Сережу Воронцова по щеке пахнущей каким-то тяжелыми душными духами, сильно смахивающими на женские, рукой.
— Культурный? — переспросил Сережа. — А сейчас? Н-на Муррромской доррожке ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до бу-у-удущей весны-ы!
— Ну… — начал было Фирсов, но Сережа перебил его:
— Хотя можно обновить репертуар тотально. Например, что-то вроде: «Ласточки летают низко, мне в суде корячится „выша-а-ак“!.. секретарша-гимназистка исписала два каррандаша!!» — Сережа нагло глянул прямо в округлившиеся глаза Принца и добавил:
— Это для мерзости ощущений.
Андрюша Вишневский одобрительно хмыкнул. И недаром: Воронцову удалось мгновенно схватить тембр, интонацию и манеру пения Аскольда. Это он увидел по тому, как лезут на лоб глаза Фирсова, которому показалось, что Аскольд начал на бис, но потом выяснилось, что то поет уже Сергей Воронцов.
— О-о! — с уважением выговорил Аскольд. — Не слабый перец! А на меня ты не обижайся. Я же… знаешь анекдот про пипец?
Сережа тяжело вздохнул, по всей видимости, он был обречен натыкаться на любителей рассказывать анекдоты, и ничего хорошего эти встречи ему не сулили.
А Аскольд уже рассказывал:
— В квартире раздается звонок. Мужик открывает типа дверь и видит перед собой здоровенного жирного толстяка. Типа того, который в клипе «Дискотеки „Авария“ грохочет: „Ешшь мяссо!!“ Мужик спрашивает:
— Ты кто такой?
— Я — пипец!
— А почему ты такой толстый?
— Я — не толстый, я — полный!
Засмеялись все, за исключением мистера Романова, который скроил довольно кислую гримасу и настороженно покосился на Воронцова.
Громче же всех смеялся сам рассказчик.
— Я к чему этот анекдот рассказал, — наконец сказал он, совладав с порывом душащего его неудержимого смеха, — чтобы ты понял… как там тебя зовут…
