Вопросов было полно, и самых неожиданных. Тамара даже не пыталась разобраться — что именно Лельке не понравилось в ее рассказе. Она просто устало отвечала.
Кто приехал в гости, и много ли среди них родственников? Ни одного? Тамара уверена?
На что похожа домработница? Сколько ей лет? Как к ней относится хозяйка? Давно ли Вера Антоновна работает у Борщевской?
Лелька зачем-то буквально по минутам выспросила про вчерашний день. И про сегодняшнее утро тоже.
И в самое сердце поразила Тамару заявлением, что они постараются приехать завтра. Предварительно созвонившись с Софьей Ильиничной. Лишь бы на сегодняшний вечер были билеты.
Потрясенная Тамара даже не отреагировала на слово «они». И совершенно не вспомнила об обещанном Лелькой сюрпризе.
Положила трубку и неверяще подумала — неужели ее муки закончились? Если Лелька приедет завтра, то…
Ну да, ей осталось потерпеть всего до восьми часов утра!
Тамара сидела в глубоком кресле и равнодушно прислушивалась к чужим разговорам. Томик Цветаевой лежал раскрытым на коленях, но читать она не могла. Взгляд впустую скользил по строчкам, не цепляя сознание. Настроение было отвратительным. По многим причинам.
Погода за день ничуть не изменилась. Тяжелое свинцовое небо еще больше набухло и опустилось ниже, сливаясь по цвету с мокрым асфальтом. По-прежнему холодный ветер бросал в окна пригоршни дождя, и жалобно дребезжавшие стекла заставляли Тамару зябко ежиться.
Девушка протянула руку и поплотнее сдвинула тяжелые плюшевые шторы — хотя бы не видеть этого безобразия.
На душе было так же пасмурно, как и на улице. В эти минуты Тамара не верила в Лелькин завтрашний приезд. Ни капли не верила. И в который раз проклинала собственную мягкотелость.
Ну что ей стоило отказать матери? К чему тащиться в Питер? Что с того, что она похожа на бабушку?!
Она же не Нина, а Тамара. И не находилась в блокаду в Ленинграде. Не поддерживала Софью Ильиничну в трудные минуты позже, когда та потеряла единственную дочь, а потом и мужа. Не сидела с ней, когда Софи перерезала вены, мечтая о смерти. И не возвращала ее к жизни.
Или отказала хотя бы Лельке! Не будь здесь маленькой Динки, Тамара запросто обошлась бы одним днем знакомства. И еще позавчера вечером удрала бы на вокзал. И в Крым.
Мысли снова потекли по проторенному пути. За эти дни она тысячи раз об этом думала!
Тамара тяжело вздохнула: сейчас сидела бы в Керчи на Набережной и слушала не звонкое стаккато питерского дождя, а мягкий шелест волн и веселую музыку из ближайшего кафе.
Познакомилась бы с каким-нибудь приятным парнем — с маминой подачи уж точно! — и неторопливо потягивала бы ледяной коктейль. Бессовестно кокетничала бы с ним и посмеивалась над собой. И над маминым страстным желанием увидеть наконец младшую дочь замужем.
Или купалась бы в это время где-нибудь в районе городского пляжа. Вода бы тихо светилась, лунная дорожка упрямо убегала прочь, и ужасно не хотелось бы выходить на берег.
Никаких хлопот! Кроме самых приятных.
Тамара хмуро посмотрела на Эльвиру: забавная девица. Надушилась так, что поневоле стараешься держаться подальше. Настоящая газовая атака!
Впрочем, остальные не жаловались. И не шарахались в сторону. Лишь Вера Антоновна брезгливо поморщилась, проходя мимо, а Софья Ильинична укоризненно покачала головой и села в противоположном углу гостиной.
Дешевых побрякушек Элечка нацепила сегодня великое множество. Наверное, чтобы успокоить нервы после вчерашнего кошмара.
«Я пережила такой стресс, тако-ой…»
Правда, в ванной едва не погибла Тамара — как и в кухне! — но это неважно. Элечка причитала гораздо громче. Эффектно закатывала глазки и цеплялась за локоть Петра, он оказался поближе.
Лепетала о смертельной опасности короткого замыкания — «Это из-за лампы, да? Из-за простой электрической лампочки в сорок ватт? Но почему? Это же просто стекло!»
Охала и ахала, выслушивая пространные и непонятные объяснения Ягудина. В детских круглых глазах постепенно таял страх: «Бедная Томочка! Бедная Верочка Антоновна! Ах, судьба, в этом слове что-то есть, правда?»
Вот и расстаралась, бедняжка, нужно же прийти в себя хотя бы сегодня к вечеру.
Тем более — день погублен, никто в город после ужина так и не выбрался, не в такую же погоду выходить? Получается — Элечка зря прихватила с собой шкатулку с украшениями, зря выпрашивала у подруги ажурную серебряную цепочку, а у бабушки — старинный кулон.
Зря? Ну уж нет!
Поэтому сейчас Элечка приоделась, как сумела. В правом ушке у нее целый ряд тонких позолоченных колечек. Одно над другим. Не менее пяти штук.
На пышную — и чрезмерно оголенную! — грудь падает каскад цепочек, а в соблазнительной ложбинке нежится большой ярко-голубой камень. Элечка только что назвала его лунным. И потребовала, чтоб все убедились — он настоящий.
Все — это Электрон и Петя Ягудин.
Как раз сейчас Эльвира гордо подносила великолепную грудь поближе к зрителям, демонстрируя лунный камень. Старинный. Еще бабушкин.
Тамара невольно фыркнула: ну и зрелище!
Петечка краснеет, почти не дышит и сводит ясные голубенькие глазки в кучку. Вот-вот в обморок упадет от неописуемой красоты Элечкиного бюста под собственным носом. И от удушающего аромата неизвестных духов.
Этот… с именем… глазеет насмешливо и даже одобрительно — подонок! Протянул руку, небрежно взял камень — Элечка торжествующе улыбнулась — и посмотрел на свет.
Тамара невольно сжала кулаки и тут же разозлилась на себя: ей-то что за дело?!
Наталья негодующе поджала губы. Она наконец вылезла из своего асфальтового пиджака и надела строгую черную водолазку — что за пристрастие к мрачным тонам?
Темные жидкие волосы Натальи сегодня не стянуты на затылке, а вольно распущены по плечам. И брошь переместилась на заколку у виска. Весьма, кстати, недурно там смотрится.
Наверняка Наталье кажется, что выглядит она прекрасно. И само собой, тоже имеет право на толику мужского внимания. И если бы не бессовестная Элечка…
Стараясь не смотреть на развратную девицу, Наталья ткнула тощим пальцем в стену напротив и нервно воскликнула:
—Что это за картина?
От неожиданности Вера Антоновна почти уронила на стол поднос с высокими хрустальными стаканами, она принесла гостям апельсиновый сок.
Элечка недовольно надулась: оба ее недавних кавалера послушно повернули головы к осеннему пейзажу. Мгновенно забыв о лунном камне. И великолепном ложе для него.
Софья Ильинична отложила в сторону Динкин акварельный рисунок, но сказать ничего не успела.
Динка запрыгала на одной ноге и весело закричала:
—Софи, можно я объясню? Ты же мне рассказывала, я запомнила, честно-честно!
Тамара невольно засмеялась: племянница сияла так, будто лично писала пейзаж на стене. Или стояла за спиной художника и давала советы.
—Конечно, детка,— мягко сказала Софья Ильинична.— Все, что хочешь.
Динка выбежала в центр комнаты, вытянула руки по швам и важно произнесла:
—Это Левитан. А звали его Исааком. Он жил давным-давно и дружил с дедушкой Софи. И еще он дружил с Чеховым, который написал Каштанку. Мне мама ее читала.
Динка обернулась к Софье Ильиничне, та улыбнулась и одобрительно кивнула. Динка обрадованно затараторила:
—Это этюд. Левитан часто писал этюды в Сав… в Саввинской слободе, так. Он их писал и некоторые дарил друзьям.
Петя с Электроном переглянулись. Бледные щеки Натальи залил горячий румянец. Вера Антоновна опустилась на стул и залпом выпила стакан ледяного сока.
Тамара с любопытством уставилась на картину и с некоторым удовлетворением подумала: «Кажется, у меня есть вкус. Мне этот пейзаж сразу же понравился».
Элечка капризно протянула:
—А кто такой этот… как его… Левитан?
Наталья демонстративно фыркнула. Вера Антоновна схватила следующий стакан и жадно припала к нему, ее явно мучила жажда. Динка удивленно воскликнула:
—Художник, кто же еще! Софи сказала — очень известный. И несчастный.
—Почему — несчастный? — с интересом спросил Электрон.
Он отошел от полотна и теперь с веселым любопытством смотрел на Динку.
—Ну…— девочка пожала плечами,— он много болел. И умер поэтому. Из-за сердца. Он… из бедной семьи. Когда учился в Москве, ему даже ночевать негде было. И нечего есть. Иногда.
Динка немного подумала.
—И еще он — еврей. Он им родился. Он не виноват. Но его даже выгоняли из Москвы. За это. Он уже был художником, а его выгнали. Глупо, правда?
—Правда, — согласился Электрон.
—Софи сказала,— оживленно добавила Динка, — что я — русская. А она — еврейка. Почему именно так — одному Богу известно, но не ей. Еще есть эти… украинцы! И немцы. И много-много всяких разных других.
