Он собирается продолжать, но я уже зацепил крыло крестного Пино и тащу его к лифту, заталкиваю в клеть, влезаю сам, закрываю дверь и, глядя в глаза Преподобного, произношу:
— Ты видишь, Пино, это был пацан!
* * *
У служащего камеры хранения — свободный час, который он использует, чтобы подкинуть в топку уголька (как говорят машинисты). Уже за пятнадцать метров догадываешься, что парень любит чеснок, а в двух шагах уверен, что он от него без ума. Это славный малый с черными усами. A priori, деталь эта может показаться банальной, и все же я хочу заметить, что, действительно, черные усы встречаются реже, чем нам кажется. Его усы напоминают рисунок тушью, выполненный китайским националистом.
— У меня была ваша квитанция на багаж номер восемьсот восемьдесят семь, — говорю я ему, мило улыбаясь, — но я ее потерял. В любом случае, вот дубликат, сделанный по всей униформе.
И показываю ему удостоверение сколько-то сантиметров в длину на столько-то сантиметров в ширину, снабженное моей фотографией и представляющее меня в качестве (если таковое имеется) легавого.
Парень перестает жевать.
— Надеюсь, меня не собираются впутать в историю с кровавым чемоданом! — говорит он, откладывая в пыль стеллажа свой сандвич с рубленой свининой по-овернски.
Он объясняет:
— В тридцать восьмом у меня уже был случай, когда на складе оказалась разрезанная на куски девчонка. Вы знаете? Оказывается, отчим раскроил ее, потому что она не хотела уступить его настояниям!
Я нервно пианирую на деревянном прилавке.
— Речь не идет о расчлененной даме. Принесите мне посылочку восемьсот восемьдесят семь…
Он все же идет за ней вместе со своим сандвичем и черными усами. Минутой позже он появляется из чемоданных катакомб, неся в руках коробку размером с картонку для обуви.
— Она небольшая, но тяжелая! — объявляет он. Я взвешиваю предмет в руке. В самом деле, он весит добрых с десяток кило.
— А если там бомбы? — спрашивает служащий с испугом над и под усами.
— Это очень похоже на правду, — подтверждаю я. Я кнокаю на коробку. Она имеет застежку с замком и на крышке металлическую ручку, чтобы удобнее было носить.
Единственное украшение на ней — это ярлык камеры хранения. По нему я узнаю, что ящик был сдан позавчера. В моей голове раскручивается стереокино.
— Послушай, Пинюш, — говорю я. — Вот что мы сейчас сделаем. Ты останешься здесь и будешь наблюдать. Я мчусь в контору, чтобы со всеми необходимыми предосторожностями составить опись содержимого ящика. Освобождаю его и живо возвращаю тебе. Если кто-нибудь явится, чтобы его забрать (и на этот раз я оборачиваюсь к едоку чеснока), позвольте ему вас убедить. Вам расскажут какую-нибудь дурацкую историю, а вы, хотя и лучитесь интеллектом, сделайте вид, что поверили, и отдайте ящик, ясно?
— Ясно! — произносит потребитель зубков чеснока.
— Что касается тебя, Пинош, ты знаешь, что придется делать?
— Знаю, — цедит Пино, — не беспокойся, я буду следовать за этим типом, как тень!
Успокоенный, я беру курс на контору, косясь на таинственный ящик, мирно лежащий рядом на сиденье.
* * *
— Ке зако? — спрашивает Берюрье, который изучает иностранные языки.
— Сейчас узнаем, — говорю я, слагая свою ношу на письменный стол выдающегося сыщика.
Я говорю себе, что было бы благоразумнее вызвать саперов, чтобы вскрыть ящик, но, в конце концов, если его доверили камере хранения на вокзале (место, где не особенно церемонятся с вещами), значит, не очень боялись толчков. Вооружившись своим сезамом, я начинаю ковыряться в замке. Он прочный, но простой, как проза Вольтера. Для того чтобы найти общий язык с механизмами, мне нужно не больше времени, чем электронному мозгу, чтобы умножить скорость корабля на возраст его капитана. Я поднимаю крышку, к моему большому изумлению, вижу, что она сантиметров десять толщиной, и начинаю беспокоиться. Под ней вторая крышка или, скорее, прокладка из пробки, которую я осторожно снимаю. Во время этой работенки мой мотор крутит на полных оборотах!
— Это что, мороженица? — спрашивает любопытный бойскаут.
Мой острый взгляд погружается в ящик. Нет ничего более унизительного, чем открыть ящик, уставиться на его содержимое и не врубаться, кто, что, для чего это такое.
Как в известной загадке: «Что это такое — зеленое, в перьях, живет в клетке и кричит ку-ка-ре-ку?» Ответ: «Селедка, которую покрасили, вываляли в перьях и посадили в клетку. А ку-ка-ре-ку — это для того, чтобы вы не догадались сразу!» В нашем случае вопрос будет таким: «Что это такое — черное, гладкое с одной стороны, перепончатое с другой, с крыльями, лапками и похоже на крохотные сложенные зонтики?» Ну? Попытайтесь отгадать, постарайтесь не спрашивать. Не знаете? Даю вам одну минуту! Начали, да? Время пошло! Как? Вы говорите, что не стоит? У вас мозговая гипертрофия, которая изнашивает вашу сердечно-сосудистую систему и разрушает эритроциты? Хорошо, тогда отдайте ваши мозги зарытой собаке, и, когда она сожрет их, я сообщу вам ответ по телефону! Хватит? Ну ладно! Эти черные штуковины, гладкие с одной стороны и т. д., это-дохлые летучие мыши! Чудесно! Должен сказать, что я был готов ко всему, кроме этого! Если бы я нашел в этом ящике баночки с медом, подержанные вставные челюсти, череп Луи XIV, когда он был еще ребенком, невинность Жанны д'Арк, закон Архимеда, ключ к свободе из кованой стали, все это было бы мне понятно. Но это! Мертвые летучие мыши! Скажите, для чего?
— Что ты об этом скажешь, Толстый? — бормочу я. Он пожимает плечами, вот и весь его ответ.
— Эти козявки слишком долго ждали в камере хранения. Но с чем их едят?
Преодолевая отвращение, я цепляю одну из них пинцетом и разглядываю на свету. Это превосходная летучая мышь. А что? Упитанная, с ужасными крыльями, настоящая реклама для театра «Гран Гиньон».[40]
— Омерзительно! — утверждает Берю.
Чтобы дополнить это отвращение, я опорожняю коробку на его бювар. Образуется премилая куча летучих мышей. Толстый убегает на другой конец комнаты, падает на мое вертящееся кресло, как жалкий раненый сокол.
— Ты что, совсем псих?! — протестует он.
— Извини меня, — отрезаю я, — но я должен вернуть тару, по ней плачет камера (это как раз то слово).
Я выхожу, чтобы вручить ящик посыльному. Заметьте, что я не тешу себя иллюзиями: дружки Кайюка должны верить, что зверушки на месте. Я уже убедился, что нельзя оставлять без внимания ни одной мелочи, особенно чистоту юных дев. Я загружаю ящик и передаю посыльному Лопнодонесси (корсиканцу), чтобы он отвез его на вокзал Сен-Лазар так быстро, как позволяет городской транспорт, предоставленный в распоряжение парижан.
Он говорит: «Банко» (большинство корсиканцев говорят на монакском), и садится верхом на велосипед.
Вместо того чтобы вернуться в кабинет, я поднимаюсь к Старику, чтобы ввести его в курс дела. Согласитесь, есть от чего заработать головную боль. В конце концов, не каждый день приходится видеть подобных животных упакованными, которые к тому же сданы в камеру хранения, как чей-то багаж. В дорогу отправляют летчиков, в дорогу отправляют мышек, но редко летучих мышей. В любом случае я первый раз вижу такое.
Я излагаю дедушке дополнительную информацию, он внимательно меня слушает, потом раздается легкий летучий смешок.
— Черт побери, Сан-Антонио, эти зверушки служили подопытными кроликами.
— Вы думаете?
— Наверняка за этим стоит деятельность какой-то подпольной лаборатории, где проводятся подозрительные опыты. Надо, чтобы вы ее обнаружили, мой дорогой друг.
— Я постараюсь, шеф!
Он в прекрасном настроении. Я удостаиваюсь сердечного похлопывания по плечу.
— Вы на правильном пути, поверьте мне!
— Хотелось бы, чтобы это было действительно так, патрон.
Я покидаю его кабинет в лучах северного сияния, озарившего наши отношения.
Шагаю по вонючему коридору, который ведет в мой кабинет, как вдруг мой слух поражают вопли, несущиеся оттуда. Я легко узнаю мощный, вибрирующий от жира голос Берюрье. От этих криков дрожат переборки. Я бегу. Дверь распахнута, я теряю дар речи, как сказал бы Франсуа Мориак, если бы здесь присутствовал хоть один. Мои летучие мышки воскресли и мечутся, как безумные, вокруг Толстого, цепляясь за его котелок (днем бедняжки слепы, не так ли?) или ударяясь об оконный переплет. Берю описывает линейкой фехтовальные мулине и уже прикончил с полдюжины.
— Помогите! — ревет Опухоль. — Помогите, а то эти дряни выцарапают мне зенки!
Сбегаются сотрудники. Мы вооружаемся шляпами, которые служат как сачки для бабочек, и наконец нам удается обезвредить эскадрилью. Поле битвы представляет собой отвратительную картину. Воистину, создавая летучих мышей, Господь забыл об эстетике. В этот день он перепутал чертежи.
