Фредерик Дар - Волк в бабушкиной одежке.

— Вы сохранили обертку?

— Естественно.

Пинюш вынимает из портфеля, сделанного из кожи иззябшей овечки, семь кусков бумаги, аккуратненько сложенных в четыре раза, с отпечатками замечательного клише. Шесть из семи на крафт-бумаге. Седьмой кусок с одной стороны зеленый, с другой белый.

— Что ты уже предпринял? — спрашиваю я Пино. Старый хрыч — превосходный сыщик, и я не сомневаюсь, что он должен был серьезнейшим образом раскрутить дельце.

— Я расспросил господина Фуасса о его окружении. Я осведомился, не нанес ли кто-либо когда-либо ему какого-то материального урона, чтобы потом возместить…

— Никогда! — перебивает Фуасса.

— Он не контактировал ни с кем после получения пакетов: никаких телефонных звонков, никаких угроз — ничего! Я опросил все посылочные отделы почтовых отделений и ничего не узнал. Служащие не помнят отправителей пакетов. К тому же этот неизвестный мог и не отдавать их на взвешивание, а наклеивать марки и бросать в почтовый ящик. По мне, так это дело рук психа.

— Но дьявольски богатого психа, — вздыхаю я. И меняя тему разговора: — Что, мой кузен Гектор все еще работает в твоем агентстве?

— И как! Ты знаешь, у него действительно способности! Сейчас он на расследовании в Лилле. Вчера вечером поехал на своей «лянчии загато».

— У Гектора «лянчия»! — удивляюсь я.

— А почему бы и нет? Мы процветаем!

Но так как сейчас не время крахмалить чистое семейное белье перед посторонним, я возвращаюсь к основной сиюминутной заботе.

— Короче, господин Фуасса получил четырнадцать миллионов старых франков от неизвестного, который и желает им оставаться, и у него, то есть Фуасса, нет ни малейшей идеи, чья это щедрость?

— Именно так, — соглашается Фуасса Жерар.

— Превосходно, я займусь вашим делом, — обещаю я. — Оставьте мне упаковку.

Удрученные усы Пинюша повисают, как шерсть спаниеля, вылезшего из болота без утки. А на что он надеялся, предок? Что я тут же натяну рыцарские доспехи и покину курятник на всех парах, чтобы заняться его старым волынщиком?

— Если бы вы могли действовать побыстрее! — умоляет рантье. — Я очень боюсь, понимаете, ибо уверен, что тут что-то кроется.

— Я подключусь к делу прямо сегодня, — уверяю я. — Ваш адрес, господин Фуасса.

— Воскрессон, аллея Козлят, 18.

— Профессия?

— У меня астма, — начинает он. Не успел я про себя удивиться такому впечатляющему занятию, как мой собеседник продолжил:

— У меня бывают ужасные приступы, поэтому я был вынужден уйти в отставку. В прошлом году я продал свою гостиницу у Восточного вокзала и живу на сбережения.

— И они значительны? Извините за вопрос, но в этом случае нельзя пренебрегать никакими деталями.

— Скажем, средние, — отвечает Фуасса, не запятнав себя. — Я живу хорошо, но не могу вывернуться наизнанку…

Этот тип не может, значит, быть гуттаперчевым мальчиком, поскольку он не может вывернуться наизнанку. Так, проедем.

— Есть у вас при себе образец присланных банкнот?

Фуасса кивает Пино. Барахольщик извлекает из своего сверкающего портфеля семь бумажек по десять тысяч франков.

— Я вынул наугад по одной из каждой посылки, — говорит Фуасса.

— Забыл тебе сказать, — прерывает Пинюш, — я проверил по банковским номерам, не находятся ли они в розыске. Увы, нет. К тому же, они еще и настоящие, совершенно настоящие.

— Тем не менее оставь-ка их у меня. Последний пакет вам прислали когда, дорогой месье?

— Уже четыре дня.

— Следовательно, восьмой не запоздает, если будет восьмой! Отправление всегда происходило в один и тот же день?

— Нет, но вроде в начале недели: в понедельник или вторник, — провозглашает дорогой Пинюш.

Решительно, сидящий напротив собрат сделал все, что должен делать хороший легавый в подобном случае. Да, зацепиться будет трудновато. Этот тип дельца, запутанного с самого начала.

Я, в конце концов, поднимаюсь, чтобы показать моим визитерам, что беседа закончена. Верный способ, применяемый на всех широтах всеми деловыми людьми, за исключением безногих.

Провожая их до калитки (как сказал бы поэт), я шепчу в слуховой канал ископаемого, позаботясь выбрать нужное ухо: «Как только отвяжешься от него, позвони мне».

Оставшись один, я вновь усаживаюсь за свою столешницу. Передо мной семь кусков оберточной бумаги, семь банкнотов по десять тысяч и самый большой вопросительный знак за всю мою карьеру.

Жертв шантажа и рекетиров, таких типов я знавал полный поезд купейных и общих вагонов. Но простаки, жалующиеся, что кто-то присылает им два кирпича каждую неделю на покупку сигарет с фильтром, или монтелимарских орешков, или дижонской горчицы, это уж, честное слово, первый предложенный мне образчик.

Прибытие доблестного Берюрье временно прерывает мысли, которые могут быть исследованы только командой дипломированных спелеологов, столь они глубоки. У Толстителя неважнецкий вид. Цвет лица жеваной туалетной бумаги, глаза как глазунья, поданная с телятиной под уксусом, пасть пересохшая, веки похожи на две сетки с грязным бельем, щеки небриты, отеки лица в зарослях, губы шелушатся, вставная челюсть наперекосяк, ресницы разогнуты, брови сконфужены, брюхо опало, гульфик раззявился, как домик улитки, шаги тяжелы и жесты, как в замедленной съемке.

— Похоже, что не больно-то газуется? — замечаю я, основываясь на моей острой наблюдательности.

— Не говори мне об этом, — вздыхает Его Пузырчество, возлагая на казенное кресло свои сто с лишком кило несвежего мяса. Он добавляет в качестве подтверждения предыдущего:

— Я иду от дохтура.

— И что сказал твой ветеринар? Он пожимает плечами.

— Насколько я понял, вчера мочепузырь разозлился на мое второе Я; кроме того, у моей поджелудочной железы не получается поджелудочить, и желудок начал сужаться в привратном переходнике. Инакороче, он мне присобачил двадцать дней абсолютного покоя. Пятнадцать дней на нарах, сырые овощи и фрукты, парное мясо и без выпивки; режим кинозвезды, вот! Если я ему последую, я зафиндирю талию манекенщицы и цвет лица кровь с молоком, так что девочки позавидуют.

Обозреваю рубильник и фиолетовые скулы Толстителя. Не хочется разочаровывать дилетанта, но до цвета лица кровь с молоком нашему малому Берю ой как далеко! Много водички утечет в Сене. Что до группы крови нашего Берюрье, так это окрошка без кваса.

— А я-то хотел подключить тебя к захватывающему расследованию, — говорю я.

— Положи пока в холодильник, заберу его потом, — веселится Его Величество Суперхрен I.

Он размахивает рецептом своего доктора.

— Вот с этим документиком, мужики, я кандидат в олимпийские чемпионы по шезлонгу во всех весовых категориях. Кстати, — выдает он, — ты знаешь, кого я только что видел при входе в стойло?

— Пино, — догадался я без колебаний.

— Изумительно. Он был с каким-то ощипанным хрычем, как полагаю, одним из своих клиентиков.

— Ты полагаешь верно. И с этим достойным человеком проделали прямо-таки неслыханный трюк.

Я делаю ему экспресс-резюме всего того, что предшествовало. Толститель слушает меня, как меломан, удравший из тюрьмы, слушал бы фугу Баха, и смотрит на меня, как смотрел бы пердоман на разгружающуюся баржу сухого гороха.

— Действительно, — допускает Его Круглячество, — случай не банальный.

И он делает новый вывод, приподнимающий краешек завесы. Вывод настолько простой, что никто до него еще не додумался.

— Это определенно ошибка. Где-то есть другой шапокляк, у которого такой же блайзер, отсюда и конфузия.

Я тотчас же погружаюсь в многоэтажные размышления.

— О чем замечтался, о смерти Людовика XVI? — дурачится Пузырище.

— Это было второе французское Берюрлоо, — соглашаюсь я. — Протяни мне ногу помощи, Толстяк.

Но Толститель энергично трясет котлом, который прекрасно сгодился бы на холодец.

— Дудки! Я в отпуске отныне и впредь. Если это приказ, ты можешь засунуть его в футляр от термометра; но если ты просишь не в службу, а в дружбу, то это все меняет.

Я тычу раздраженным пальцем в направлении двери.

— На место, в конуру! — возглашаю я. — Исчезни из видимости, которую ты уже достаточно изгваздал. И застегни гульфик, прохожие не знают, что ты идешь от врача!

Берю выходит, пожимая плечами, сопя и пыхтя, говоря, что он облегчил бы свой пузырь на мою особу, застегивая штаны и хлопая дверью.

Мой умелый указательный палец страничит ежегодный справофон на букву «ф». Живость, точность, нежность являются принципиальными качествами поименованного пальца, впечатляющими, в частности, заблудившегося путешественника, которому он указывает верную дорогу, и одинокую даму в кинозале, где показывают фильм новой волны (для души).

Любопытная вещь, я не нахожу ни единого Фуасса в этом сверхтщательном издании, куда помещены краткие жизнеописания моих сограждан, то есть их имена, адреса, профессии и номера телефонов. Затем я набрасываюсь на женевский ежегодник и посвящаю себя исключительно городку-очаровашке Воскрессону, который и воскресает в толстотоме в единственно-неповторимом одиночестве. Там я не нахожу никого, кроме моего Фуасса. Он, этот гражданин, решительно существует в единственном экземпляре. Я, стало быть, в сильном замешательстве. Звоню рыжему из лабо и прошу его спуститься. Вот я как-то незаметно и вцепился в эту косточку, ребята. И вы меня знаете, когда очаровательный Сан-А захвачен тайной, он не перестает прояснять ее.