– Челестино, до сих пор я считал тебя лучшим другом, – с достоинством произнес он, – но ты нарочно посылаешь меня в Америку в надежде, что я оттуда не вернусь. Пусть же моя кровь падет на твою голову, если я погибну! Как ты думаешь, на самолетах есть спасательные круги?
* * *
Входя в кабинет Мальпага, Ромео не сомневался, что шеф откажется дать ему отпуск. И просить он пошел исключительно потому, что считал нужным показать другим, как глубока его скорбь. А может, Тарчинини был совершенно искренен? Во всяком случае, в тот момент… Но теперь он ввязался в опасную авантюру и не мог отступить – иначе над ним стали бы смеяться. Подавленный и убитый, Ромео вернулся к себе в кабинет и долго сидел, закрыв лицо руками и терзаясь самыми мрачными предчувствиями. Он уже представлял, как болтается посреди Атлантического океана, хватаясь за какой-то жалкий обломок, а вокруг так и кишат хищные акулы. Тарчинини не был трусом, но обладал богатым воображением.
Решив поставить жену перед свершившимся фактом, по дороге домой он заглянул в контору авиакомпании. Комиссару сообщили, что, отправившись в Милан сразу после полудня, он может уже завтра утром быть в Нью-Йорке, а к вечеру – в Бостоне. Тарчинини хорошо знал служащего авиакомпании – тот, как и сам Ромео, жил на виа Пьетра.
– Вас ждет путешествие, синьор комиссар, а? Вот счастливчик!
– Счастливчик?…
– К дочке собрались?
– Да… Джузеппе, вы хоть раз летали на самолете?
– Я? Нет…
– А хотели бы?
Служащий посмотрел направо-налево и, понизив голос, пробормотал:
– Мне слишком дорога моя шкура…
У Ромео пересохло во рту.
– Потому что… эти… штуковины… они… падают?
– Иногда!
– Но ведь все-таки не очень часто?
– Нет, не часто, надо отдать им справедливость, но для того, кто сидит внутри, когда происходит катастрофа, не так уж важно, часто это бывает или редко, верно?
– И тогда все тонут?
– Да, если плюхнешься в океан, а коли гробанешься на землю – так заживо сгоришь.
– Боже мой!
Тарчинини чуть не сдал билет, но вовремя вспомнил о своей репутации.
Потом он зашел на почту и отправил дочери телеграмму, составленную в таком тоне, будто речь шла о его собственных похоронах. Связистка, подруга Джульетты, поздравила комиссара с похвальным намерением совершить такое долгое путешествие только ради того, чтобы повидать дочь.
– Вот уж мой отец никогда бы так не сделал! – со вздохом добавила она. – Будь у него деньги на такую поездку – живо превратил бы их в «Кьянти» и не просыхал целый месяц…
– «Кьянти» лучше, чем кока-кола!
– Кока-кола? Папа никогда ее не пьет, и вряд ли его когда-нибудь сумеют заставить…
Ромео, в свою очередь, вздохнул.
– Ему крупно везет!
* * *
Бредя вдоль виа Пьетра к ожидающей его Джульетте, Тарчинини все больше мрачнел. Будь у него достаточно мужества, он бы просто удавился в наказание за необдуманный поступок. И теперь Ромео окидывал знакомые дома взглядом осужденного, идущего на казнь. Неужто и в самом деле больше не суждено увидеть все, что составляло неотъемлемую часть того мирка, который заменял ему вселенную. Тарчинини не отвечал на приветствия соседей, и кое-кто, решив, что комиссар слишком задирает нос, преисполнился глубокой обиды. Когда он входил в дом, старая консьержка по давно заведенному обыкновению заметила:
– Ну, как, синьор Тарчинини, жизнь прекрасна?
Вот уже много лет на этот ритуальный вопрос Ромео всегда отвечал одно и то же:
– Для тех, кто умеет ее ценить, донья Джозефина!
Но сегодня он нарушил традицию:
– Быть может, для тех, кто твердо знает, что завтра не умрет, донья Джозефина!
Эти слова, а еще больше тон, каким они были сказаны, настолько потрясли несчастную женщину, что она не смогла есть любовно приготовленный оссо буко[2] и взмолилась Мадонне, прося пожалеть бедняжку синьора Тарчинини, который, похоже, носит в себе смерть.
Синьора Тарчинини, при всей ее природной кротости и страстной любви к супругу (она всегда считала, что ему нет равных на этой земле), восприняла весть об отъезде Ромео без должного смирения и, в отличие от консьержки, молиться не стала. Джульетта как раз собиралась бросить равиоли[3] в кипящую воду, когда вошел Ромео и прямо с порога объявил, что отправляется в Бостон. Сперва она решила, что муж шутит, но, увидев билет на самолет, разразилась воплями:
– И ты посмел так со мной поступить?
– Как, моя голубка?
– Удрать в Америку, оставив меня одну с детишками?
– Но я еду всего на несколько дней!
– А если самолет разобьется? А если тебя захватят индейцы?
– Но ведь наша дочь летела на самолете, и он остался цел!
– Тебе не двадцать лет!
Тарчинини даже не пытался понять, каким образом его возраст может повлиять на работу реактивных двигателей, – он слишком страдал. А Джульетта, пользуясь молчанием супруга, все больше распалялась.
– Скажи, ты хоть подумал, что можешь погибнуть, преступник?
– Погибнуть, моя Джульетта? Но я только об этом и думаю!
– И все-таки летишь?
– Честь не позволяет мне отступить.
– А покинуть женщину с пятью детьми она тебе позволяет? Ma que! Ну, что я буду делать, когда стану вдовой? Это тебя не волнует, эгоист? На какие деньги мне растить малышей? Кто их накормит? Я что ж должна побираться или идти на панель?
Несмотря на полное неправдоподобие обоих предположений, супруги по достоинству оценили их драматизм. Мешая упреки со слезами, они прожили несколько на редкость полновесных минут. Исчерпав все разумные доводы, Джульетта перешла к совсем уж несправедливым обвинениям.
– А где гарантия, что ты не уезжаешь с другой женщиной?
Ромео даже рот открыл от удивления. Чего-чего, а этого он никак не ожидал.
– Да ты что, рехнулась, Джульетта? – завопил он.
Но синьора Тарчинини впала в столь великолепную ярость, что ей было не до рассуждений. Ей хотелось во что бы то ни стало найти причины, оправдывающие самое глубокое отчаяние, и она их находила, а найдя, в конце концов верила, невзирая на полную нелепость. Вспомнив картинки из журналов, которые она листала, сидя у парикмахера, Джульетта простонала:
– Там полным-полно блондинок в бикини!
– Ну знаешь, Джульетта, в моем возрасте…
– Ты все еще красавец мужчина, чудовище!
Польщенный комиссар гордо выпрямился – слова жены приятно щекотали его самолюбие.
– Не стану отрицать, я все еще могу произвести кое-какое впечатление, – с напускной скромностью проговорил Ромео.
Синьора горестно икнула, и мужу пришлось заключить ее в объятия, что было не так уж просто, учитывая внушительные размеры матроны.
– …Но зачем далеко искать то, что имел счастье обрести дома? Для меня ты навсегда останешься самой красивой, моя Джульетта…
Теплый, мурлыкающий голос, против очарования которого синьора Тарчинини не смогла устоять тридцать лет назад, покорил ее и на сей раз. Прикрыв глаза, Джульетта уговаривала себя, что, в конце концов, она вполне достойна соперничать со звездами Голливуда. Супруга комиссара обладала таким же богатым воображением, как и ее муж.
– Во всяком случае, предупреждаю тебя, Ромео: если не вернешься, я поеду искать тебя вместе с детьми!
* * *
Дома, в прекрасном особняке, где она жила вместе со всей родней мужа, Джульетта Лекок заканчивала завтракать, когда ей неожиданно принесли телеграмму, извещавшую о скором приезде отца. Сначала мысль о встрече со старым добрым папой обрадовала молодую женщину – ей ужасно не хватало его гневных вспышек, сердечности и вечных приключений – в пуританском великосветском обществе, куда она попала, все это не принято. Джульетта заранее смеялась, представляя, как удивится и что будет говорить ее отец, оказавшись в Бостоне. Однако вскоре в душу ее закралось сомнение. Как воспримет вторжение комиссара Тарчинини чопорный клан Лекок? Непредсказуемые последствия подобного столкновения так встревожили Джульетту, что она побежала к мужу.
Сайрус А.Уильям сидел в роскошном кабинете, которому могло бы позавидовать любое министерство старой Европы. Со времен своего веронского приключения, закончившегося женитьбой на Джульетте Тарчинини[4], он почти не изменился. Внешне Лекок сохранял суровость, присущую представителям бостонского высшего света, но поездка в Италию открыла ему глаза и разубедила в том, что только американцы умеют жить по-настоящему. По правде говоря, Сайрус А.Уильям, если бы только посмел, охотно отказался бы от всех почетных должностей, полученных благодаря состоянию отца, и, забыв о высоком социальном положении, равно как и о методах борьбы с преступностью на всех широтах, удрал бы в Италию, где под ласковым солнцем можно ходить без галстука и носить сандалии на босу ногу. Но пуританское воспитание мешало Сайрусу жить свободно. К счастью, рядом оставалась Джульетта, и это не давало его душе засохнуть и очерстветь.
