– Вот, в самую точку попала! – зашептала Раиса Кузьминична. – Живет одна, очень уединенно, ни с кем не общается. Да ведь она совсем недавно сюда въехала, уже после того, как Валентин Сергеевич преставился, – Раиса перекрестилась. – А ни с кем не дружит, потому что лицо изуродовано сильно, в аварию она попала, все лицо изрезано было стеклами.
– Да что вы говорите? – воскликнула я.
– Все точно, она специально и квартиру купила здесь, чтобы в незнакомом доме поселиться, чтобы никто не знал.
– И гуляет одна в парке…
– Вот именно! – обрадовалась Раиса.
– А что ж, никого у нее нет из близких?
– Вот про родных не знаю, – неохотно призналась Раиса, – врать не буду…
– Н-да, и сильно изуродовано лицо-то? Такая женщина элегантная…
– Уж не знаю, а видно здорово, раз ни с кем не общается.
– Раиса Кузьминична, а откуда вы все это знаете? – не удержалась и полюбопытствовала я, но тут же поняла, что допустила вопиющую бестактность.
В самом деле, ведь не придет же мне в голову спрашивать фокусника, где он прячет голубей и кроликов, когда показывает зрителям пустую шляпу? И пока Раиса оскорблено поджимала губы, я протащила Горация в свою квартиру.
Все говорят, что выгляжу я на тридцать пять, но я-то знаю, что мне скоро сорок. И еще много людей про это знают. Но в этом доме, доме Валентина Сергеевича, я живу недавно, поэтому смело могу надеяться, что соседи считают меня моложе, чем я есть.
Валентин Сергеевич Запольский был мужем моей матери. Я не могу назвать его отчимом, потому что женился он на маме, когда я уже была замужем за Артемом, так что вместе мы никогда не жили. Отца я помню плохо, мы жили с мамой вдвоем, пока мне не исполнилось семнадцать. И мать не решила, что настало ей время заняться своей личной жизнью. В доме замелькали поклонники, потому что мама была женщиной привлекательной даже в возрасте, как мне тогда казалось, а ведь ей было всего сорок, как мне сейчас…
Я была занята учебой и своими ухажерами, а мамулины поклонники понемногу отхлынули, осталось двое. Один – Игорь, кинорежиссер, творческая личность… Невероятно талантлив, – шептала мама, – и потрясающе хорош. Не скрою, было в нем что-то такое – мужественный профиль, открытая обезоруживающая улыбка, но я никак не могла отделаться от мысли, что все свои благородные позы он репетирует по утрам перед зеркалом, а все экспромты придумывает заранее. Я точно уверилась в своей правоте, когда как-то во время ужина пролила Игорю на брюки горячий чай. Он вскрикнул, сумел сдержать готовое вырваться неприличное слово, но во взгляде не осталось ничего благородного, и улыбка напоминала волчий оскал.
– Глупости, – возмущалась мать, когда вечером я поведала ей результаты своих наблюдений, – что же ему надо было плясать рот радости, что ты его обожгла?
Дело было не в горячем чае, просто от неожиданности Игорь забыл про лицо, и сразу же проступило его хамское нутро.
– Ерунда! – сердилась мать. – Ты просто ревнуешь и не хочешь, чтобы рядом со мной был приличный человек.
Я возразила, что как раз этого-то я и хочу и поэтому настоятельно рекомендую ей приглядеться ко второму кандидату, которым и был Валентин Сергеевич. Человек он был очень приличный, воспитанный, образованный – профессор, между прочим, в Технологическом институте, но, как считала мама, обладал очень большим недостатком – был старше ее на десять лет.
«Ты хочешь, чтобы я похоронила себя со стариком!» – кричала мать/
«Тогда скажи ему об этом прямо, – ехидно возражала я. – Зачем ты его мучаешь? Бережешь на черный день?»
Но она, что называется, как с цепи сорвалась. Мама никогда не была легкомысленной, просто, как я сейчас понимаю, ей нравилось такое состояние, когда ухаживают, говорят комплименты, ей хотелось оттянуть окончательный выбор. И чтобы присутствие Валентина Сергеевича в нашем доме обрело какой-то смысл, она предложила ему позаниматься со мной химией.
Я в то время заканчивала последний класс и собиралась поступать в университет на филологический факультет. Почему-то если ребенок не успевает по физике и математике, принято называть его истинным гуманитарием. В нашей школе физичка Кира Борисовна с грустью пожимала плечами, утверждая, что полкласса, входя к ней в кабинет, оставляют мозги в коридоре, а математик, как представитель более точной науки, не уставал добавлять ехидно, что некоторым и оставлять-то нечего. Скажу не хвастаясь, что на меня их ехидство никогда не распространялось, но вот химия… Химия – это был кошмар моей школьной жизни.
Началось все с седьмого класса, когда мы проходили окислительно-восстановительные реакции. Во время опыта я честно слила вместе кислоту и щелочь и, рассчитывая, что в чашке должен получиться раствор поваренной соли, как было написано в формуле, рискнула попробовать его на язык. Язык обожгло кислотой, а когда я, возмущенно отплевываясь, вскочила и опрокинула на себя чашку, колготки покрылись множеством дырок. Вот и верь после этого формулам! И я возненавидела химию.
Дальше пошло еще хуже – органическая химия наводила на меня ужас. Особенно возмущало бензольное кольцо. Почему у всех формулы нормальные, а у бензола – кольцо? – вопрошала я Валентина Сергеевича. Он улыбнулся и рассказал, как немецкий химик Кекуле увидел в зоопарке трех обезьян, сцепившихся лапами и придумал формулу бензольного кольца. Обезьяны мне понравились, обезьяны – это что-то конкретное.
После того, как Валентин Сергеевич примирил меня с бензолом, дело пошло на лад. Он проводил со мной гораздо больше времени чем с мамой и сумел-таки заставить меня если не полюбить химию, то хотя бы сдать ее на четверку.
Но с мамой у него не клеилось. Он все больше грустнел, думая, что как только я сдам выпускные экзамены, он станет не нужен, и мама даст ему от ворот поворот. Мне было безумно его жалко, и, чтобы подбодрить, я как-то высказалась, что всегда была на его стороне и химия здесь абсолютно не при чем.
Прошло несколько месяцев, я уже была в университете, у меня появились новые друзья и Артем. Валентин Сергеевич куда-то исчез, вероятно решил не навязываться, казалось бы теперь ничего не должно мешать маминому счастью с ее ненаглядным Игорем. Но она все медлила с окончательным решением, пока я не пригрозила, что выйду замуж раньше нее, у нас с Артемом дело к тому шло. Мамуля посмотрела на себя в зеркало, нашла несколько седых волосков, осознала наконец, что молодость не бесконечна и надо как-то определяться; после этого она мигом выбросила из головы своего псевдоромантического Игоря и призналась мне, что Валентин Сергеевич перед окончательным их расставанием все же пытался поговорить с ней о любви, но она свела все на шутку. И теперь он обиделся, и она боится, что он никогда больше не придет.
Когда я говорила с Валентином Сергеевичем по телефону, он спросил, как я себя чувствую, потому что от сдерживаемого смеха у меня началась икота.
– Приходите к нам, Валентин Сергеевич, завтра обязательно. Мама очень просит!
– Это правда? – спросил он дрогнувшим голосом.
– Правда, правда! – Они мне ужасно надоели: взрослые люди, а ведут себя как в детском саду.
В общем, они поженились. Жили они… Мать как-то призналась мне, что она не понимает, за что ее выбрал Бог, что редко какой женщине выпадает такое счастье. Валентин Сергеевич относился к ней прекрасно, и часть любви перенес на меня, потому что упорно считал, что это я их свела.
Они жили вот в этой трехкомнатной квартире напротив Сосновского парка. Валентин Сергеевич много работал, стал директором Института биохимии. Но после того, как ему исполнилось семьдесят лет, он решил, что института ему многовато, и по настоянию мамы взял себе кафедру. из-за этого случился курьез, потому что раньше по статусу ему была положена служебная машина с шофером, а потом, когда он перестал быть директором института, машину отобрали.
«И как тебе это понравится? – возмущалась мама. – Он купил новые „Жигули» и учится водить! Это в семьдесят-то лет!»
Я ответила, что ни минуты не сомневаюсь в том, что через месяц он будет катать ее на машине. Так оно и вышло.
Мама умерла ночью во сне – обширный инфаркт. Она не страдала. Зато Валентин Сергеевич… Но держался он здорово.
После похорон я уехала в командировку. Вернулась через месяц. Валентин Сергеевич очень постарел, но ни на что не жаловался. Незаметно подошли поминальные сорок дней. Когда мы мыли посуду после ухода родственников и знакомых, Валентин Сергеевич в обычной для него суховатой манере сказал, что я могу забрать мамины вещи, и что все, что у него есть – эту квартиру, машину, дачу в Вырице и вклад в Сбербанке – он завещал мне. От неожиданности я чуть не выронила тарелку. Потом опомнилась и растерянно сказала, что мне вообще-то ничего не надо. На что он твердо возразил, что у него никого нет, с моей матерью он был счастлив двадцать лет благодаря мне. И что сейчас его завещание меня ни к чему не обязывает, и только потом, когда его не станет, он ждет от меня одной услуги – взять на себя заботы о Горации. Видя, что я с испугом покосилась на огромного ротвейлера, который грыз на полу кухни кость, оставшуюся от бараньей ноги, Валентин Сергеевич усмехнулся и сказал, что Горацию пять лет, ротвейлеры живут восемь, максимум девять, и он надеется, что столько-то протянет, чтобы никого ничем не обременять.
