Это очень походило на кошмар, и тем реальнее вспоминались события прошлой ночи. Когда мы с Павликом и Варей Лыхмус сидели в опустелой офицерской столовой, в углу уютно светился пустым экраном телевизор, а Павлик рассказывал нам про генномодифицированную кукурузу, и про рыжих куриц, несущих ген моркови, и про то, что если в картофеле есть гены табака, то простая жареная картошка может стать отличным средством от курения.
Но тут завыла сирена в рыбохозяйстве, что на реке в полукилометре отсюда. И Павлик прервал свой разговор, подняв палец, и я смотрела на его профиль, красиво очерченный светом от телевизионного экрана. И тут в доме загремели чьи‑то шаги, грохнула дверь стенного шкафа, и тут же щелкнул засов на двери. Павлик толкнул дверь, но она не подалась, и тогда он бесстрашно подбежал к окну, и крикнув:
– Давай! – как кошка выскользнул на карниз второго этажа и, быстрее чем по лестнице, спустился на землю.
Через взлетно – посадочную полосу уже бежали двое, бежали неуклюже, потому что держали в охапках каких‑то трепещущих и отсвечивающих призрачным светом тварей, величиной каждая с небольшой матрас. Но все‑таки они успели подскочить к нашему старому УАЗику. Один из беглецов запихивал странную ношу в багажник, другой прыгнул за руль, и УАЗик рванул по бетонке. И Паша остался один на один с неприятным Ильей, который держал в руке автомобильную монтировку.
Но тут по взлетной полосе ударил свет, винт вертолета командира эскардрильи Лыхмуса медленно повернулся раз, другой, и стальной трос протянутый от вертолета к УАЗику натянулся. Илья застыл, пораженный тем, как автомобиль тормозит, задние колеса его начинают беспомощно вертеться в воздухе, а потом становится на капот, словно собираясь бежать не в сторону Каспийского моря, а к центру земли. Тут‑то Павлик и выбил у него из рук монтировку коротким ударом ноги.
– Ничегошеньки крутого, – сказал он нам с Варенькой, когда выбравшиеся из подземного хода речные милиционеры в масках и камуфляже уже повязали на летном поле Илью и вытащили из клюнувшего носом УАЗика бледного капитана Филимонова. А тот все еще прижимал к груди два пластиковых пакета с сонными осетрами. Паре приемов меня обучил Сережка Вихорь, и по его словам, обучил плохо. Потому и договорился с вашим, Варенька, мужем, чтобы подсобил с задержанием злодеев.
Саша Лыхмус уже посадил свой вертолет и теперь, впервые за все время нашего знакомства не то, чтобы улыбался, а прямо‑таки сиял.
– Ребята! Слушайте, что за жизнь теперь будет без хмырей этих, что за жизнь! Слушайте, вот завтра вернется Васильсеменыч, давайте в горы? Я там такие места знаю… Какое там Медео… Какой Ванкувер… Вероника, Павлик… А?
– Благодарю, джентльмены, – как всегда вежливо сказал Павлик и поправил растрепавшиеся в схватке волосы. – Но боюсь, меня здесь завтра уже не будет. За мной придут.
И вот за ним, кажется, пришли. Железное страшилище сложило крылья и уселось на бетон. Так вот ты какой, самолет вертикального взлета.
Василий Семенович Чагин стоит у другого окна, уже одетый, причесанный, подтянутый. Только проседь на разбитом виске стала чуть гуще. Или это мне кажется?
– С добрым утром, Вероничка, – спокойно говорит он и надевает на тонкий нос новые очки в тонкой оправе.
Из самолета выдвинули трап, но спустился по нему не генерал и не маршал, а очень пожилая и очень прямая старуха в брючном деловом костюме. Огляделась величественно, как дальнозоркий гриф, и, заметив сидящего на подножке УАЗа Павлика, закричала – заквохтала, явно недовольная оказанным приемом. Павлик неторопливо поднялся. Я наморщила лоб, пытаясь понять, почему из громкого разговора не могу разобрать ни слова.
– По – немецки, – спокойно сказал офицер Чагин. Поразительная у моего мужа невозмутимость.
– И что они говорят?
– Пожилая гражданка требует лететь немедленно, потому что времени обрывать лепестки с ромашек на заштатном аэродроме абсолютно нихт. Наш гость говорит, что сразу не полетит. Он пить хочет, ему лимонаду надо в дорогу купить. Пожилая гражданка говорит, что доннер унд блитцен.
– «Фанту» продают на автобусной остановке… – тихо сказала я.
– Проводи нашего гостя, Вероничка, – попросил офицер Чагин: – я бы сам сходил, но сейчас у нас плановое патрулирование, без Филимонова я сам проследить должен.
И вот мы стоим на автобусной остановке, посреди бесконечного шоссе. За покосившимся столбом, с картонной, потерявшей форму от дождя и ветра табличкой – степь, и вдалеке желтые домики военной части. По другую сторону песок пустыни, известняковые развалины старой обсерватории, и три туркмена, разложившие перед собой на ящике, напоминающем гроб, шоколадные батончики и оранжевый лимонад в пластиковых бутылках.
– Ну что, давай прощаться? – спрашивает он, и вертит в руках свой замечательный ноутбук.
– До свидания, Павлик, – говорю я и вижу легкую, немного смущенную улыбку.
– Я, в общем‑то не Павлик. И не Владик Коровин. И не Варфоломей Злыднев. А «Журнал Печорина», это ты смешно придумала. Это круто.
– А мне неважно, – говорю я. И смотрю на стену, куда мы лазали, чтобы поесть салями с укропом. Вряд ли я еще когда‑нибудь залезу на десятиметровую руину.
– Обязательно залезешь, – словно прочитав мои мысли, говорит Павлик… то есть… неважно как там его на самом деле… – главное, береги своего мужа. Он хороший человек и тебя любит.
– У тебя самолет улетит, Печорин, – сказала я.
Даже отсюда, издали, была видна одинокая маленькая фигура на взлетной полосе. Сначала я подумала, что статная старуха бдительно смотрит дальнозоркими глазами в нашу сторону, потом поняла, что она просто руководит выгрузкой из самолета каких‑то ящиков. Саша Лыхмус и офицер Чагин таскают их сноровисто, с ухваткой.
– Ну пока, Вероника.
Он ушел, а я осталась стоять на автобусной остановке. Я смотрела не вслед ему, а в сторону пустыни. Моря отсюда не видно, только три туркмена. На головах у стариков чалмы, бороды белые и легкие, как будто из ветра. Эти старики сидят здесь уже очень давно.
Fregat пишет
Все хорошо, что хорошо кончается, дочка. Сейчас тебе кажется, что это не так, но с годами ты поймешь, как важно вовремя завершать жизненные этапы. Например, я дописал‑таки реферат и поэтому закрываю журнал РЕФЕРАТОР, СУДНЫЙ ДЕНЬ. Все кросспосты переношу в журнал НАТАЛИЙ ГОНЧАРОВ, там меня и ищите.
Mamulek пишет
Люблю Fregatа. Он того не стоит, а я вот люблю.
Ham пишет
Это хорошо, что у вас все хорошо. У меня вот все хреново. Выставка моя закрылась, вернее, накрылась медным тазом. В последний день пришла какая‑то старушенция, ей все очень понравилось, я ей часа два рассказывал про свою творческую манеру. Еще бы мне денька два, и народ наверное бы рекой пошел. Ну ладно, ребята, я на вас не в обиде, у каждого своя работа, свой крест, и свой камень, чтобы переплывать Амударью. Кстати, EdelVerka, вы там с мужем в своей пустыне сидите, и ни хрена у вас наверняка не происходит. Подговори своего Верещагина, отпуск за свой счет организуй, и на следующую выставку, а? Когда будет число известно, я сообщу.
EdelVerka пишет
Когда я вернулась домой, там было пусто и гулко. Дверцы стенного шкафа заколочена пятидюймовыми гвоздями. Где‑то на улице свободные от дежурства летчики проверяли со скуки моторы хвостовых винтов. Непохожая на красношерстную верблюдицу заря лизнула красным языком полоску на горизонте.
Я дошла до офицерской столовой, сама не зная куда иду, и на пороге остановилась. Дыхание перехватило и глаза защипало.
Вместо старого черно – белого телека, в углу стоял огромный, чуть не в полстены плазменный телевизор. А на столе, застеленном свежей скатертью, на месте моей законной тарелки жены начальника пограничной заставы красовалось фарфоровое блюдо размером с велосипедной колесо, до краев заполненное бутербродами из хрустящей французской булки, густо намазанной сияющей, словно только что разломанный кусок каменного угля, черной паюсной икрой.
Набираю сейчас эти строчки и реву в три ручья.
Пишу и плачу.
Глава 6
Байкеры в ночи. Местами грозы
На Васильевском спуске ревели моторы. В вечернем полумраке лоснились кожанно – клепанные спины упитанных бородатых дядек и завязанные по – пиратски на затылках платки – банданы. Отмечались здесь и худые подростки в цепях и шипах, и пышнотелые девицы в ковбойских шляпах в обнимку с кем‑то. А другие девицы, худые и глазастые, крутили, как безумные, проволоку с полыхающими бадейками.[5]
И все‑таки казалось, что у Боровицких ворот сплошь толстые дядьки в банданах.
Постовой вышел из будки и озадаченно уставился на протянутый пропуск. Поглядел на широкоплечего мужика в кожанке и шлеме, восседающего на «Харлее». Тот поднял зеркальное забрало:
– Проблемы, сержант?
– В общем‑то не положено, товарищ подполковник, – осторожно сказал лейб – гвардеец, взглядом поглаживая руль мотоцикла.
