Из автобуса вышло двенадцать человек. Первыми – три молодые девушки в ажурных траурных платках, затем четверо разновозрастных мужчин без головных уборов и в темных костюмах. Они-то и помогли спуститься еще пятерым женщинам разной степени молодости. Две из них были одеты в изящные норковые шубки, широкополые черные шляпы и невольно приковывали к себе взгляды. Еще двух – самых старших по возрасту женщин в шерстяных черных платках и зимних драповых пальто темных оттенков буквально вытащили на руках. Очевидно, им было плохо. Последней вышла ничем особо не выделяющаяся, кроме сверкающего из-под кожаного пальто белого халата, маленькая худенькая женщина с несколько растрепавшимися черными вьющимися волосами. Влада почему-то не было.
Момент погрузки дорогого лакированного гроба на катафалк мы прозевали. Вздохнув и пожелав друг другу держать себя в руках, вылезли из машины и с траурным венком, на котором алела шелковая лента с надписью: «Дорогому Эдику от бывшей жены и ее друзей», направились к похоронной процессии.
Нас скорбно приветствовали те, кто был в состоянии обратить внимание на наше появление. Также скорбно мы ответили на приветствие. Затем всеобщая скорбь уступила место удивлению. Присутствующие с недоумением изучали надпись на нашем венке. Одна из молодых девиц решительно подошла к нам и поинтересовалась, кто мы такие и какого черта заявились на похороны? У Эдуарда Вениаминовича была только одна жена – мать Марины. Всякие шалавы вместе со своими друзьями могут не беспокоиться!..
Говорила же я Наташке, что лучше вообще обойтись без ленты! Эдик на том свете сам разберется, чей венок от кого. О чем с чувством раздражения подруге и прошипела.
– А в чем, собственно говоря, дело? – громко возмутилась Наташка, поправив на своей голове черный шарф. – Этот венок как раз от Людмилы – матери Марины и нас – ее друзей. Она, как вам должно быть известно, в больнице. А мы выполняем ее просьбу. Вот если бы Эдик мог открыть глаза… – Она царственным жестом повела в сторону гроба, с которого сняли крышку… и, икнув, тихо опустилась на колени. Прямо на очищенный от снега асфальт, нечаянно, но, как нельзя кстати, подстелив под себя венок. Над небольшой толпой присутствующих пронеслись сдавленные крики. У Эдика, отдаленно похожего на того, которого мы видели мертвым в загородном доме Милочки, вдруг приоткрылся один глаз. И он определенно смотрел на меня. От неожиданности я с ним поздоровалась, вызвав этим еще парочку истеричных вскриков.
Дальше началось невообразимое. Провожающие покойного шарахнулась в сторону от гроба, оставив без внимания и поддержки пожилую женщину в темно-сером зимнем пальто и сбившемся набок теплом черном платке. С громкими рыданиями она кинулась к гробу и обхватив голову Эдика руками, закричала:
– Сыночек!!! Миленький!!! Да что же это с тобой сделали?! Он уже проснулся! – не допуская возражений, заявила она, пытаясь поднять голову Эдика. Покойник открыл второй глаз, но восставать из гроба явно не собирался.
Женщины с новой силой принялись ахать и креститься.
Кто-то из присутствующих тихо произнес:
– Глаза открыл… Плохая примета – недалеко до следующей жертвы…
– Дядя! Да сделай же что-нибудь! – прозвенел в толпе звонкий женский голос, и тоненькая фигурка в пушистой шубке из чернобурки метнулась к старенькой женщине. – Бабуля! Оставь папочку в покое! Видишь, он не хочет с тобой идти!
Старушка тут же обмякла и упала прямо в надежные руки подскочившего на зов мужчины. Голова Эдика с леденящим сердце стуком улеглась на место. Двое мужчин моментально закрыли гроб с телом Эдика крышкой. К этому моменту с венка поднялась Наташка. Вполне самостоятельно. И начала смущенно отряхивать и поправлять венок.
Передав бабушку на попечение худенькой женщины с признаками принадлежности к врачебной специальности, Маринка с лицом, красным от негодования, подскочила к нам. Ни слова не говоря, выхватила из рук растерявшейся Натальи венок и, крутанув, запустила его в сторону с такой силой, что если бы он в процессе свободного полета не попал в рабочего крематория, увеличив количество царапин на его физиономии, то вообще скрылся бы из поля зрения в неизвестном направлении.
Не долго думая, Наташка отвесила Маринке оплеуху. Толпа очередной раз ахнула.
– Это тебе соболезнование! А еще – за мать! От всей души! И не смей нервировать папу!
Ошалевшая Маринка, схватившись за левую щеку и открыв рот, растерянно молчала. По толпе прокатился робкий рокот… Кто-то высказался, что похороны явно удались…
Скорее всего, нам пришлось бы отказаться от дальнейшего участия в траурной церемонии, если бы не ожила узревшая Наташку мать Эдика, бережно поддерживаемая все тем же мужчиной.
– Наташенька, деточка! Спасибо тебе, что пришла проводить Эдичку. Вы ведь вместе росли… Помнишь, какой он был красивый и добрый мальчик?…
Дыхание у старушки перехватило, и она зарыдала с новой силой.
Наташкины глаза мигом превратились в два фонтана, обеспечивающих бесперебойную подачу слез. Уж на что я не могу плакать, и то потянулась за носовым платком. Подруга с криком: «Римма Сергеевна! Не надо!» – резво кинулась к старушке, обняла ее, и они обе повисли на красном от натуги дяде Марины. Лицо его было добрым и очень несчастным.
Успокоили их с трудом. И то только с участием администрации крематория. Эдик задерживал очередь на кремацию.
Я скромно стояла позади всех, не мешая присутствующим. Сдавленные скорбные рыдания подавлялись строгой обстановкой траурного зала. Стараясь не слушать эти стенания, вызывающие в памяти страшные минуты прощания со своими родными, я принялась пересчитывать присутствующих. Их стало четырнадцать. С Натальей. Это отвлекло от скорбного процесса и озадачило. Принялась пересчитывать по половому признаку. Помнится, из автобуса вылезли четверо мужчин – они так и оказались при пересчете в наличии, и восемь женщин. Сейчас вокруг гроба находились десять женщин. Одна из них – Наташка, прикрывшись кружевным носовым платочком, блуждала взглядом по полу, стараясь не смотреть на покойного. Откуда взялась еще одна, не понятно.
На незнакомку никто не обращал внимания. Одетая в дорогое кожаное пальто на меху с поясом, в прозрачном темном шарфике, сквозь который виднелись светлые волосы, высокая и стройная, она стояла ко мне спиной и как бы в сторонке от других присутствующих. Я начала осторожно подбираться поближе, чтобы взглянуть на женщину в другом ракурсе, но успела заметить только темные очки. Как назло, откуда-то появился одетый в строгий черный костюм молодой человек и, предъявив мне несколько потрепанный венок, шепотом спросил:
– Ваш?
Определив венок в качестве нашего общего последнего «прости» Эдику по надписи на траурной ленте, я молча кивнула.
– Мы присоединим его к числу остальных, – вежливо и сочувственно сообщил он и понес венок к стене, где уже стояло довольно много других. Я невольно проследила за ним взглядом, окончательно упустив последний момент прощальной церемонии. Вытирая настоящие и мнимые слезы платками, народ двинулся к выходу. Незнакомку я не увидела. Впрочем, Наталью тоже. Судя по всему, они вышли первыми. Терпеливо дождалась своей очереди и фактически вышла последней. Оглянувшись, увидела, что широкие двери, в которые мы заходили, вновь распахнулись. Конвейер смерти не простаивал…
На улице было замечательно! Свежо, бело и торжественно. Тихо и медленно падали на землю крупные снежинки. Так и подмывало высунуть язык и поймать хоть одну. Мимо, плюясь и ругаясь, пронеслись двое условно-трезвых рабочих. Перепалка шла по поводу своевременности выноса венков из траурного зала. Вскоре ожидалось прибытие за ними машины. «Кругооборот венков в процессе кремации усопших, – догадалась я, но возмущения не почувствовала. – Покойным эти венки не нужны. Скорее только живым, да и то – временно. За что, собственно говоря, и заплачено. Не тащить же их, в самом деле, домой». – Меня передернуло от этой нелепой мысли.
– Ира! Ну что ты застряла на ступеньках? Я здесь! – гнусавя, проорала Наташка из середины толпы. Все как один с укоризной смотрели в мою сторону. Я быстренько сбежала вниз и послушно притормозила около Наташки, обнимавшей за плечи мать Эдика.
– Римма Сергеевна просит, чтобы мы поехали на поминки.
Возразить я не решилась, хотя и были свои планы на вечер.
– Мы совсем ненадолго, – добавила подруга и, оглянувшись, спросила стоявшую у входа в автобус с опухшим от слез лицом Маринку: – Ребенок, может, поедешь с нами на машине?
Та решительно отказалась и мигом исчезла в салоне автобуса.
Ресторан, где в отдельном зале проводилось поминальное мероприятие, носил неординарное название «Лунный камень». Занимая места, присутствующие заметно оживились. Первая рюмка далась с трудом. Маринкин дядя, взяв слово первым, говорил мало – мешали собственные рыдания и рыдания Риммы Сергеевны. Дальше пошло легче. Через полчаса мы с Наташкой визуально знали уже всех присутствующих. Ровесница Марины была ее однокурсницей, другая девица, сделавшая нам замечание о неуместности нашего присутствия в крематории, являлась закадычной подругой детства. Пожилая женщина оказалась женой родного брата Риммы Сергеевны. Сам он из-за болезни прийти не смог. Маринкин дядя, его сын, и, следовательно, – двоюродный брат покойного. Женщина, успевшая снять белый халат, – соседка Риммы Сергеевны по лестничной клетке, а по специальности врач-офтальмолог. При знакомстве назывались имена, которые моментально перепутались и забылись.
