– Ну, вы не перегибайте! – Челобанов начал повторяться, видимо не зная, что возразить.
– Это опасный человек. Сегодня он рукоприкладствовал в отношении меня, а завтра на моем месте может оказаться кто угодно.
– Неправда, я не рукоприкладствовал, – пьяно заметил я. – Я дал ей пинка, – и радостно заулыбался.
– Вот видите, он это сам подтверждает! А вы мне не верили, Сергей Антонович! – взвизгнула Рыкункова.
– А что, от вас потребовали показать ушибленное место? Да вы проказник, Сергей Антонович, – произнес я, поудобнее укладывая голову на подушке и ласково глядя на Челобанова.
– Хам! Мерзавец, скотина! Алкаш вонючий! – совсем разошлась Рыкункова.
– Зачем вы это сделали? – насупившись, спросил Челобанов.
– Если честно, сам не знаю, – ответил я. – Вчера мы с Дыниным выпили и оба пришли к выводу, что она стерва. Мне еще вчера захотелось дать ей под зад.
Челобанов глубоко вздохнул и медленно произнес, глядя в потолок:
– Это какой-то дурдом...
– Да он ненормальный, я же вам говорила! У него белая горячка! – орала Рыкункова.
– Вам надо проспаться, – сурово сказал Челобанов. – Давайте поговорим об этом завтра.
Я снова подумал про себя: «Какой же славный мужик этот Санчо! Добрый, красивый, милый...»
Я никогда не думал так о мужчинах, и мне сразу же захотелось поделиться своими мыслями с ним.
– Сергей Антонович!
– Да-да, – обернулся он в мою сторону, уже собираясь уходить.
– Я неожиданно для себя решил, что вы мне очень нравитесь.
– Не понял. Что вы имеете в виду? – недоуменно спросил Челобанов.
– Я хочу сказать, что вы мне очень симпатичны как мужчина и человек. Сегодня я постоянно думаю об этом.
– О чем, простите? – Санчо уставился на меня широко раскрыв глаза.
– Я подумал, что если бы это было возможно и если бы так вдруг случилось... В общем, мне сегодня очень захотелось вас...
Челюсть Санчо отпала. Рыкункова смотрела на меня обезумевшими глазами. Не знаю почему, но все это подстегнуло меня еще больше.
– Вы интересны мне как сексуальный объект. В общем, я хочу вас, – я широко улыбнулся, подтверждая свои слова.
Наступила поистине гоголевская сцена. Челобанов и Рыкункова, потрясенные, вытаращились на меня. Я же лежал и блаженно им улыбался. Челобанов еще долго смотрел на меня остекленевшими глазами, он даже пригнулся, словно стараясь разглядеть, кто именно находится перед ним. Наконец он резко выпрямился и резко завизжал:
– Сволочь! Скотина!
И стремительно выбежал из номера. Очумевшая Рыкункова еще некоторое время смотрела на меня, потом произнесла шепотом:
– Какой ужас...
И также вышла из номера.
«Так проходит мирская слава!» – подумал я. Похоже, с этой минуты я могу считать себя уволенным окончательно. И откуда только в мою голову могли взбрести подобные мысли? Да и с этой дурой-администраторшей я переборщил. Все же не надо было с ней так сурово. Все алкоголь доводит... И зачем я только пил!
А правда! Зачем? Подобного запоя у меня не было уже год, и я не мог понять, чем он был спровоцирован. Подумав над этим где-то минут десять и устав от бесплодных размышлений, я наконец решил: «Ну и черт с ними со всеми!» Я налил себе еще рюмку и, опрокинув ее, снова завалился спать.
Сон пришел быстро в виде включенного телевизора. Сначала он морщился электрическими помехами, потом появилась картинка, и я увидел ясное изображение черта. Он улыбнулся мне масленой улыбкой и объявил об открытии телевизионного шоу. Камера в быстром темпе пробежалась по всем этажам отеля «Астралия», затем остановилась и стала приближаться к какой-то двери. Дверь отворилась, и я увидел крупным планом сантехника Михалыча. Он, склонив голову набок и улыбаясь, дергал за цепочку сливного бачка, но вместо звука воды вокруг слышались какие-то неприличные звуки, которые обычно сопровождают облегчение человеческого естества. Михалыч улыбался своей неживой улыбкой. Наконец цепочка оборвалась, и сантехник исчез с экрана.
Михалыча на экране сменил моряк Алексей Платонович со свечой в руке. Рядом с ним прыгал швейцар Арнольдович в боевой стойке, одетый в боксерские перчатки и шлем. Свеча же в руках моряка постоянно мигала азбукой Морзе, и Алексей Платонович, кивая на нее, говорил мне: «Вот видите, она сигнализирует. Я ничего не могу сделать!» После этих слов Арнольдович задвигался по воображаемому рингу еще интенсивнее, продолжая бой с тенью.
В кадре откуда-то сбоку появился Лаврухин, активно двигая тазом взад-вперед. Дойдя до середины экрана, он сказал: «А я здесь ни при чем, я просто потрахаться вышел... Я всегда таким был». И, глупо улыбаясь, продолжил свои телодвижения, удаляясь из кадра.
После этого на экране появилось цветочное поле. Цветы были самые разнообразные, я почти чувствовал, как от них исходит дурманящий запах. Посреди этой поляны сидела аптекарша Катя в белом халате. Завидев меня, она томно спросила: «Я в этих запахах правда такая пленительная?» Не успел я ответить, как она вынула из кармана флакончик с дихлофосом и выпустила в меня струю. Экран заволокло мутным облаком.
Когда туман рассеялся, я вдруг увидел большую комнату, совершенно пустую, за исключением того, что стены ее были уставлены всевозможными радио– и телеприемниками с пола до потолка. В центре ее во фраке, белой манишке и бабочке стоял гладко причесанный видеомеханик Андрей, заложив руки за спину. Помедлив секунду-другую, он взмахнул руками, и комната наполнилась всевозможными звуками. Гигантская какофония мощным звуковым потоком ударила по моим ушам. Я весь съежился. Андрей же продолжал дирижировать невидимым оркестром. Одни звуки стихали, другие усиливались... Среди звуков я различил и музыкальные инструменты, и фрагменты пения, переходящие в крики и даже охи. В оркестре присутствовали и совершенно обыденные звуки, при этом усиливались то инструментальная часть, то пение. Среди обыденных звуков я опять расслышал знакомый мне до боли сливной бачок.
Вдруг на экран выскочил в образе вождя мирового пролетариата Марк Уточкин. Он быстренько, словно гончая, обежал комнату, постоял около Андрея и вышел на первый план. «Так, хм... Я, знаете ли, очень люблю „Аппассионату“, – заявил он. – Поистине нечеловеческая музыка. В ней заключена сила революции. Она нам сейчас очень нужна. Мы будем беспощадны к врагам нации. Русский народ заслужил право...» Последние его слова были уже не слышны, поскольку какофония достигла наивысшей точки. Неожиданно из разных концов комнаты послышались хлопки и стали видны вспышки. Аппаратура стала взрываться и дымить. Дым продолжал сгущаться. В его клубах я уже едва различал продолжавшего молча дирижировать Андрея и о чем-то оживленно вещавшего Уточкина.
Туман сгустился до такой степени, что мне уже ничего не было видно. Так же неожиданно кадр исчез, и я снова увидел черта. Он чуть склонил голову набок и скорчил хитрую рожу. Со стеклянными глазами, смотрящими в одну точку вниз, черт произнес: «Шоу закончено!» И, покрутив когтистым пальцем у своего виска, сказал: «Дураш-ка!» Из телевизора высунулась его мохнатая лапа и щелкнула выключателем. Экран погас, осталась только лапа, которую он никак не мог убрать назад. Я потянулся к ней и с силой дернул на себя.
Проснулся я оттого, что больно ударился лбом об пол при падении с дивана. Я неожиданно резво вскочил, снова сел на диван и посмотрел на свои руки. Они были скользкие и потные, как и все тело. Рубашка была совершенно мокрой, пропитавшись потом, она прилипла к телу. Вытерев влажные руки о штанины брюк, я судорожно протянул руку к бутылке и, налив себе немножко, выпил.
– Так, допился, – сказал я сам себе вслух. – Что называется, до чертиков.
За окном уже было темно. Я посмотрел на часы. Было восемь вечера. «Ну что ж, теперь моя очередь действовать», – подумал я. Поднялся на ноги и пошел в ванную. Приняв холодный душ, переоделся во все свежее, что у меня было с собой, и, наскоро перекусив, отправился к выходу из гостиницы. На удивление, в холле было достаточно пустынно, и, кроме одинокого скучающего Арнольдовича, никого не оказалось. Он даже не посмотрел в мою сторону. Видимо, решил, что моя судьба была уже решена, и нечего тратить энергию на поклоны таким людям, как я.
Я мысленно усмехнулся сам себе и вышел из гостиницы. Поймав такси, назвал шоферу свой адрес и откинулся на заднем сиденье, закрыв глаза. Мне было о чем подумать.
Темой моих размышлений однозначно был телевизор. Максимально напрягая силы и преодолевая похмельный синдром, я стал интенсивно рыться в своей памяти. Мозговой винчестер работал с огромным перенапряжением, но кое-какую информацию все же выдал. Мне необходимо было произвести лишь определенные уточнения.
Я вспомнил о старых подшивках журналов «Вокруг света» и «Эхо планеты», которые у меня хранились. Поднявшись к себе в квартиру и не скидывая ботинки, я прямиком направился в кладовку, достал старую картонную коробку, из которой веером рассыпались тараканы.
